Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович
— Вспомни, как звали ту женщину?
— Ну, старик, ты даешь! — хмыкнул он и надолго задумался.
— Может, Варя, а? — подсказал я. — Это очень важно!
Не знаю, как так могло получиться, что мы поехали в Сербор, но теперь мне казалось, что я помню тот жаркий день и купание на Бездонке. Встретились случайно в городе, настроение хорошее, вот, слово за слово, и решили махнуть на пленэр. На Вареньке еще был синий купальник, шел ей чрезвычайно. Тоненькая фигурка, статуэтка с огромными удивленными глазами. Пытала Северьяныча, расспрашивала о Большом взрыве, тема была на слуху. Со мной говорить об этом бесполезно, из института я вынес лишь правило буравчика, да и то про него рассказывали еще в нашей с Мишкой очень средней школе. Потом, помнится, приземлились в любимом кафе на бульваре, но только мы с Варенькой, ели мороженое, запивая его сухим вином. А может, и не было всего этого, даже наверняка не было, как и той моей жизни.
— Да, Варя! — согласился Пашка с явным желанием поскорее от меня отвязаться. — А может, Дуня или Анфиса, тоже красивые имена… — Но тут же спохватился: — Точно помню, ее звали Варварой! Теперь все?..
Редкостный паразит, хоть и профессор, какое ему до моих переживаний дело.
— Скотина ты беспамятная, — произнес я с чувством, и чувство это было накопившейся горечи, — исковеркал мою жизнь! Если бы вспомнил тогда ее имя, теперь все в ней было бы по-другому…
Но и эти мои слова его ни в малой мере не проняли.
— С удовольствием покопался бы в твоем прошлом, только как-нибудь в другой раз! Надеюсь, теперь я свободен?
Как ветер в пустыне Гоби! Телефон далеко не убирай, я через часик перезвоню… Стой! Скажи, у тебя когда-нибудь бывало, чтобы все, как написал, так в жизни и произошло?
— Бывало?.. — переспросил Павел с издевкой. — Да у меня такое каждый Божий день! Исчеркаешь доску формулами, выглянешь в окно, а мир вертится в точном с ними соответствии! Все, Гречихин, утомил, отвали от раздачи…
И отключился. Ученый сухарь, заморочки простого народа его не парят. Типичный представитель людей среднего возраста, которые оказываются на поверку весьма средними людьми. Молодость прошла, а продолжать жить надо, вот и тянут лямку в меру сил и возможностей. Будет выгодно, пойдут на принцип, а нет, могут и на компромисс, в зависимости от того, как карта ляжет. Особенно если карта эта из колоды Таро. Погруженный по макушку в науку начавшей лысеть головы, Павел даже не подозревает, что дорогой его сердцу принцип неопределенности Гейзенберга имеет прямое отношение не только к квантовой физике, но и к жизни людей. Если человек не задумывается о своем предназначении, то прекрасно устраивается в мире денег и вещей, а болеет душой, тут ничего ему не светит.
Хорошо Северьянычу живется, думал я, приканчивая содержимое бутылки, спрятался в своем огороде за забором из формул, и трава не расти. Лучше только археологам, копаются себе в покрытых пылью веков черепках и в ус не дуют, что им до несправедливости этого мира. Неплохо быть и астрономом, у них свои масштабы и интересы, главное, подальше от сорвавшегося с резьбы человечества.
Но в чем Павлу нельзя было отказать, так это в спортивном характере, как его понимают истинные англичане. Прочитав первую мою книгу, не поленился, позвонил. Шаг с его стороны, близкий к благородному. Сказал просто, и в простоте этой была высшая похвала, что даром время я не растратил. Но и с ложкой дегтя не задержался, заметил, что не стал бы на моем месте лезть в вопросы устройства мира, они людям по барабану, а больше налегал на секс. Заметил, что азартные игры с христианством к добру не приведут и что логика в вопросах веры неприменима. Инквизиции, как таковой, вроде бы нет, но угольки костра Джордано Бруно церковь поддерживает в рабочем состоянии. Провидец чертов, любимый ученик Нострадамуса!
Тогда, опьяненный первым успехом, я от его слов отмахнулся. Слушать всех, уши завернутся трубочкой и увянут на корню, тем более что роман наделал много шума. Писал его взахлеб, герои приходили ко мне сами и вели себя так, как считали нужным. Образ их мысли и действия диктовался выбранной моделью мироздания. Единожды вызванная к жизни, она существовала по своим собственным законам. Борьба сил добра со злом не знала границ пространства и времени, шла в разных мирах, но я искренне считал, что роман пишу о силе человеческой любви. Работать над текстом было в радость, он спасал меня от моих тоскливых мыслей, от самого себя. Происходящее я видел собственными глазами, оставалось только положить увиденное на бумагу. Если больше места занимало описание сил зла, то не вследствие умысла, а потому что они всегда красочнее и многообразнее благородного, но скучноватого добра. Ни на какие религиозные догмы не замахивался, следовал естественному ходу событий и понятиям здравого смысла. Образ живого, обладающего мягким юмором Господа импонировал мне куда больше застывшего в своем могуществе Создателя, именно таким я Его и любил.
Джина на дне стакана оставалось на глоток, и я его сделал. Встал с кресла, распахнул окно. В черном зеркале стекла мелькнула моя кривенькая ухмылочка. Говоришь, на суетный город спустилась душная ночь?.. Декорацией к спектаклю бытия выкатилась огромная луна?.. Над Москвой висело серое, подсвеченное мириадами огней невнятное марево. Как тут идти по канату, да и кому это надо? Кто станет смотреть, ведь для этого необходимо жить с высоко поднятой головой…
Ну а вспомни тогда Пашка имя Вари, разве что-то изменилось бы? Жизнь тягуча, как прежних лет разжеванная ириска, пристанет к зубам, не отдерешь. Варенька там, за океаном, я мыкался здесь, между нами восемь тысяч километров и долгих десять лет. Бросить все и лететь к ней? Куда, а главное, зачем? Ну явился бы со шляпой в руке: здравствуй, это я? А у нее пятеро детей и муж боксер-профессионал, чемпион США в среднем весе! Не беда, можно было бы и пострадать, только не тот она человек, чтобы забыть и простить мои художества. Раны, в этом можно не сомневаться, перебинтует, но назад не примет. А еще окинет взглядом так, как это умеет, и тебе останется смести в совок осколки надежд и, промаршировав в туалет, спустить их в унитаз.
К тому же где-то рядом обреталась законная Любка, ее все еще можно было выносить, и дочку не стоило обрекать на безотцовщину, хотя отцовщина в моем лице была немногим лучше. Перспектива, правда, уже тогда вырисовывалась довольно безрадостная. В недалеком будущем меня ждала затяжная окопная война, когда молчат не только пушки, молчали и мы с женой. Месяцами, что, впрочем, благотворно сказывалось на творчестве. Ну да что теперь об этом говорить!
Большую пользу приносишь организму, засыпая трезвым задолго до рассвета. Если тебе это удается. Тягучий день уходил в небытие под стук колес, подмигивал фонарем последнего вагона. Я лежал, закинув руки за голову, и смотрел в белый, местами, потолок. Он, как и моя жизнь, требовал ремонта, с той лишь разницей, что усопшему благообразный вид придают лишь на время похорон. И все же, думал я, расставлять точки над «i» еще рано. Тем более что их у меня почти не осталось, слишком часто последнее время приходилось прибегать к этому увлекательному занятию. Как и восклицательных знаков, эти давно вышли из обихода. Что может утверждать припудренный пылью обыденности мужик второй половины средних лет? С вопросительными дело обстояло лучше, правда, запас их предназначался, главным образом, для разговоров о погоде. Зато многоточия, я злоупотребляю ими не только в текстах, имелись в изобилии. Они вселяют надежду, как если бы не все закончилось и что-то в жизни мне еще предстоит. Ничего иного, по сути, человеку и не надо. С возрастом вообще начинаешь больше понимать и меньше говорить. Не стоит морочить людям голову своими заблуждениями, у них и собственных достаточно. Нечто похожее про знаки препинания я писал совсем недавно, но заимствование это меня почему-то не взволновало. С владевшим мной настроением отряхивают прах мира сего с ног своих.
Перебрался в спальню, растянулся до хруста в костях на крахмальных простынях. Грешен, люблю понежить себя комфортом. Небо за занавеской начало светлеть, навалилась истома, мысли стали тягучими и ленивыми. Прав Морт, за все приходится платить, только у меня имеются смягчающие вину обстоятельства. Шансов, что Страшный суд станет судом присяжных, конечно, мало, но можно же учесть, что, проживая на бумаге чужие жизни, ты неизбежно калечишь свою. Чувства замыливаются, утрачивается свежесть восприятия. Где бы ни находился, герои твоих книг ошиваются где-то рядом, а куртуазностью манер они не отличаются. Подступают к тебе и режут в глаза правду-матку, не заботясь о последствиях. И это вовсе не шизофрения и не феномен множественной личности, а профессиональная болезнь, что-то вроде эмфиземы легких у стеклодувов.
