Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович

Николай Дежнев

Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Несколько слов от издателя

В предлагаемом вашему вниманию романе имеется целый ряд недоговоренностей, некоторые из них мы сочли необходимым уточнить. Главный его герой, писатель, ссылается, не упоминая названия, на свою первую книгу, играющую между тем важную роль. Это роман «В концертном исполнении». Есть в тексте и смысловые отсылки к другим его произведениям, таким, как «Принцип неопределенности» и «Год бродячей собаки», упоминаем их для полноты картины.

Но, как ни странно это звучит, важно другое. Книги существуют, их можно купить, а значит… Впрочем, не будем забегать вперед. Вспомните эти слова, перевернув последнюю страницу романа «Канатоходец», и в судьбе его главного героя вам откроется нечто новое.

Издатель

1

— Я не сумасшедший, это было бы слишком просто!

Михаил пожал плечами. Да и что он мог на это сказать? Жизнь мою представлял весьма относительно и особой гордости от давнего нашего знакомства, скорее всего, не испытывал. Писатель? Имя на слуху? Ну и славненько! Мало ли таких, кто зарабатывает себе на хлеб, царапая пером по бумаге. С рассказом меня не торопил, посматривал с прищуром, изучающе. Я был ему благодарен. Старый друг, у кого своих проблем — лопатой не разгрести, согласился, стоило позвонить, встретиться. Правда, прошу я его о чем-либо нечасто, а вообще говоря, никогда ни о чем не прощу. Пригласил поужинать в закрытом клубе, где членствовал, поговорить за рюмкой чаю, а заодно уж сгонять, как бывало, партийку в шахматы.

А может случиться и так, что в моем голосе прозвучало нечто такое, что его насторожило. Клиническим неврастеником я еще не стал — все, как говорится, впереди, — но допускаю, что эмоции могли меня выдать. Факт прискорбный, однако приходится его признать. Законченный несколько месяцев назад роман не стал для меня прогулкой под зонтиком, выжал, как лимон. Просматривая готовый текст, я, к своему удивлению, заметил, что тот изобилует деталями моей собственной жизни. Дело известное, каждый писатель в той или иной мере пишет про себя и из себя, только больно уж мой герой на меня смахивал. И ладно, если бы привычками и наружностью, но и чем-то неуловимым, что отличает людей друг от друга. Ощущением себя в этом мире. Впрочем, обратное было бы удивительно. Когда каждый Божий день в течение двух с половиной лет живешь его жизнью, трудно отгородиться от человека, чью судьбу на себя примерил.

Но хуже было другое; поставив последнюю точку, я обнаружил себя в пустоте. Стоило закончить очередной роман, такое случалось и раньше. Терпимая до поры до времени бессмысленность бытия перехлестывала через край, и меня начинало выворачивать наизнанку. Бремя быть человеком, а главное принадлежать к человечеству, становилось невыносимым, суетностью своею оно доставало меня до кишок. Колбасило так, что свету белому был не рад. Единственным лекарством от накинувшей на шею удавку хандры была работа над новой вещью… тут-то на этот раз западня и поджидала. Шли, вытягивая нервы, недели, а ничего стоящего на истощенный поисками сюжетов ум не приходило. Можно было не спать ночами, и я не спал, пить горькую, и я пил — все напрасно. Пока где-то там, на небесах, не придут в движение шестеренки судьбы, идея, которой зажжешься, тебя не посетит.

Другу моему Мишке эти страдания было не объяснить. Сидеть бок о бок на горшках нам не довелось, сдружились в последних классах нашей на редкость средней школы. Дружбу пронесли через годы, хотя нести ее, порой, приходилось поодиночке. Ничего необычного в этом не было. Пока я зарабатывал имя в области, называвшейся когда-то литературой, он успел бросить аспирантуру и сделать карьеру в бизнесе, которой могли бы позавидовать многие. Ничего не крал, в приватизационных аукционах не участвовал и вообще был, по возможности, далек от власти, а компанию выстроил и наезды на нее отбивал успешно. Судить об этом я мог исходя из того немногого, что знал от людей и из его собственных слов, впрочем, весьма скупых. О делах своих Мишаня не распространялся, что и правильно, поскольку щелкать в России клювом — себе вредить.

Как бы ни складывалась жизнь, из вида друг друга мы не теряли, и книжки, по мере появления из типографии, я в обязательном порядке Михаилу дарил. Некоторые из них, хотелось бы верить, он полистал. Даже теперь, когда его фигура на чахлом поле отечественного бизнеса стала заметной, мы умудрялись регулярно встречаться. Инициатива, как правило, исходила от него. Мне-то что, я свободный художник, мне подковерные игры и колебания конъюнктуры фиолетово, это ему приходится вертеться. В наше время дипломатическое искусство востребовано в большей мере внутри страны, чем за ее пределами. Да, влиятельным стал Мишаня человеком, с деньгами! Грех жаловаться, с протянутой рукой на паперти я тоже не стою, но до него мне, как до неба, и все лесом. Впрочем, считать деньги в чужом кармане — последнее дело.

В курительной комнате клуба, куда переместились после легкого ужина, мы были одни. Здесь пахло хорошим табаком и еще чем-то ароматным, напоминавшим тонкий запах китайского чая. На украшавших стены дубовых панелях висели портреты породистых лошадей и фотографии самодовольного вида господ с внушительными, по большей части лошадиными физиономиями. Все, как в респектабельных лондонских заведениях, где я никогда не бывал.

Поднял на Мишку глаза. В ожидании продолжения рассказа, он изучал сложившуюся на шахматной доске ситуацию. Играл, естественно, белыми, всегда был везуч. Спокойствие его, возможно показное, меня разозлило. Я, можно сказать, только что не с трепетом в голосе, а он потягивает себе виски и считает в уме комбинации. Но виду не подал, продолжал:

— Морт, произнес незнакомец, меня зовут Морт, и попрошу не забывать ставить перед моим именем месье!

Выражение лица Михаила не изменилось, его трудно чем-либо удивить, но я видел, что на этот раз мне это удалось. Откинувшись на спинку кресла, он посмотрел на меня отсутствующе. И даже, пожалуй, не на, а как бы сквозь, как если бы моя телесность не мешала ему рассматривать пейзаж за моей спиной. При этом думал Мишаня, как можно было догадаться, о чем-то своем. Однако стоило ему открыть рот, как я понял, что ошибался: мысли его были обо мне. Произнес едва ли не с издевкой, не скрывая кривившей губы ироничной улыбки:

— Если я могу положиться на мой скверный французский, в переводе это означает…

Не договорил, предоставив возможность закончить фразу за него. Я кивнул:

— Можешь!

Брови Михаила медленно поползли вверх, будто он собирался сказать: «Вот оно как!», но не сказал. И руками, человек воспитанный, в стороны не развел, мол, случай клинический. И пальцем у виска не покрутил. Одно слово, интеллигент в третьем поколении. А мог бы, памятуя о нашей юности, заметить, что со мной ищут встречи люди в белых халатах со смирительной рубашкой наготове. Только и сделал, что провел ладонью по выбритому до синевы подбородку.

— Хреново ты что-то выглядишь, поистаскался, исхудал…

Бросил мельком взгляд на разделявшую нас доску, повертел в пальцах моего недавно сожранного черного слона. Со стороны, должно быть, мы выглядели как два средних лет преуспевших в жизни человека. Впрочем, так оно на самом деле и было. Передо мной рядом с чашечкой кофе рюмка с французским коньяком, перед Михаилом стакан с двенадцатилетней выдержки виски. А ведь было время, когда пивали из горла в песочнице дешевый портвешок под сыпавшую табаком из мятой пачки сигаретку. Было и прошло, оставив после себя чувство обобранности.

Не знаю, как у него, а у меня, так точно.

— Он что, так и сказал: Морт, — переспросил Мишка, не поднимая головы, — или ты это потом присочинил?..