Дом Кёко - Мисима Юкио

Мадам Хомма сидела в тёмном углу у стены: на спинке стула — накидка из серебристой норки, чёрное коктейльное платье, жемчужное ожерелье. Метрах в двух от неё стояла огромная рождественская ёлка. Слабый отсвет мигающих огоньков гирлянды, с трудом пробившись сюда, окрашивал крупные жемчужины на груди. Эта дама — одна из тех очень богатых женщин, которые роятся вокруг театрального мира и после спектакля пытаются вместе с актёрами привнести театр в реальную жизнь. Среди поклонников, которые посещали гримёрные и помогали театру держаться вне политики, таких женщин, особенно за последние несколько лет, прибавилось.

Это были невероятно скучные компании. Тамошние дамы имели некоторую склонность к литературе, но, будучи дилетантками, рядились в интеллектуалок. И только Хомма Марико отличалась от них. В соответствии со славными театральными традициями она считала, что для актёра важнее всего — внешность. Марико решила, что везде, кроме официальных приёмов, где должна была сопровождать супруга, вправе вести себя как свободная женщина. Отчасти она пресытилась этой банальной свободой и проклинала себя за то, что её очаровательная снисходительность разрушила даже радость чувствовать себя несчастной.

Марико в труппе привлекал Судо с его амплуа первого любовника, и несколько раз она ходила с ним на танцы. Но Судо женат, и что ещё хуже — Марико восхищалась его женой. Поэтому она отказалась от встреч и теперь развлекалась с несколькими молодыми актёрами. Молодые актрисы из труппы терпеть не могли эту «змеюку».

Как-то вечером Марико зашла в гримёрную участников «Осени», чтобы пригласить куда-нибудь своих приятелей. И в коридоре встретила юношу, которого почти не видела прежде.

— Кто это? — спросила она у мужчины рядом.

— Фунаки Осаму, упустил роль первого любовника.

— И что, он совсем не играет любовников?

— Да так, лентяй из стажёров. В гримёрную ему лень сходить.

Тем же вечером Марико почти насильно, с помощью знакомых, потащила с собой Осаму. Во время танцев они договорились о свидании, куда он сейчас и торопился.

Тогда они обменялись несколькими фразами, и Осаму поразила в Марико, самой красивой из женщин, с которыми он встречался, манера говорить о том, что не принято обсуждать в обществе. Когда они встретились вдвоём, с ней произошла разительная перемена: она без стеснения принялась восхвалять мужские достоинства.

— Мне больше всего нравятся молодые люди грубого телосложения, но с прекрасным лицом. Как это мило, красивое лицо стыдится грубого тела, а грубое тело стыдится красивого лица. Вы именно такой, — говорила Марико.

У неё была привычка пристально смотреть на собеседника в упор чёрными глазами. Осаму подумал, что нашёл свой идеал.

Он впервые встретил женщину, которая забывала о собственной красоте, просто не замечала её. И тем не менее разбиралась в красивых вещах. Осаму нужна была именно такая женщина.

Несколько старомодная причёска смягчала выражение лица, но тонкая линия носа, чувственные губы и пристальный выразительный взгляд складывались в редкий по нынешним временам облик, где смешались красота и властность. Ровный ряд довольно крупных зубов таил звериную жестокость. В жемчужном ожерелье отражалось мерцание гирлянды, и неяркие бусины казались то розовыми, то синими, то лиловыми, то желтоватыми.

Во время танца она без устали повторяла:

— Великолепные плечи! Замечательная грудь! У вас просто изумительная грудь.

Осаму опьяняли эти непрерывные похвалы его телу, которыми сыпала Марико. Слова становились зеркалом: в тёмной глубине глаз всплывали видения его закалённых мускулов. Для любви ему это сейчас просто необходимо. Всё, что она говорила, находило отклик в его душе. Ведь её слова падали в плодородную почву. Да, такие женщины — большая редкость. Её похвалы не казались нарочитыми или ловким трюком, они были настоящими. Осаму всегда хотел, чтобы женщины специально его хвалили. Ведь слова возвышали ласки до идеи, придавали самостоятельную ценность его мускулатуре, с их помощью воздвигалось его тело, которое он собственными глазами видел таким живым. В общем, слова обеспечивали объективность бытия.

К сожалению, мадам Хомма недоставало полёта фантазии. И Осаму мог быть только самим собой, а не кем-то другим, например Ромео, тореадором, молодым моряком. Он видел в её словах просто ещё одного Осаму — юношу с развитыми мускулами.

Сказать кому, что Осаму интеллектуал, смеха не оберёшься. Он и не претендовал на такую характеристику. Просто он был примером личности, чьё самосознание может по желанию отдаляться от интеллектуального мира.

Они немного потанцевали, и по их поведению, когда они вернулись столику, можно было судить, что оба счастливы. Положить женщине на плечо руку, приникнуть головой к мужской груди — банальнее, чем искусственный газон на сцене, поэтому лишь зовётся счастьем. Красивая женщина в коктейльном платье и юноша в белом свитере с высоким горлом не были гармоничной парой по одежде, но горели взаимным влечением. Немного выпитого вина изменило форму изящной беседы. Марико, повернувшись к Осаму, на этот раз выдала:

— Великолепные бёдра!

Точно таким тоном женщины говорят: «Можешь оседлать мои бёдра». Это не польстило самоуважению Осаму, который считал себя умным или высокоморальным человеком, однако и унижения он не испытывал.

Марико чуть успокоилась и принялась рассказывать о несносных посетителях, которые развлекались здесь до десяти вечера. Это были сплошь старики, и больше половины из них — иностранцы. Пожилой американец с обрюзгшим невыразительным лицом, болтая, время от времени хохотал, так открывая белоснежную вставную челюсть, словно у него отваливался подбородок. Этим он подчёркивал реакцию, которую должна была вызвать его шутка. Ещё был старик-немец — он говорил по-английски, но произносил «war» как «вару», поэтому понять его было невозможно. Муж, который в постели ни разу не ущипнул её за зад, бывая на таких нудных вечеринках, тайком это проделывал.

Мужа Марико изобразила как толстое, вялое чудище.

— Но женщины, похоже, не придают значения тому, какое у мужчины тело, вялое или, например, кожа да кости, — заметил Осаму.

— Может быть, есть и такие. А я терпеть не могу мужчин с узкими плечами или выпирающим животом.

Марико добавила, что формируй она кабинет министров, то назначала бы на все должности мужчин моложе тридцати, красивых, мощного телосложения. Но она, как это сделала бы обычная женщина, не сказала: «Люби меня!» Осаму сидел, рассеянно погрузившись в собственный мир, — в конце концов, можно было бездействовать.

Естественно, они отправились в гостиницу. Огромная кровать с золотым изголовьем стояла в центре пунцового ковра. С одной стороны за ковром был комнатный сад — копия сада камней Рёандзи: [29] из белого песка выступали скалы. В этой ужасной комнате мадам Хомма потребовала, чтобы Осаму скорее разделся. Он, подчиняясь грубому напору, снял с себя одежду. Марико, пристально и с удовольствием разглядывая его, сообщила, что он похож на статую. Подошла, с интересом дотронулась до груди — так в меховом магазине трогают мех, — потом легонько сжала губами светло-коричневый сосок. Сама она была ещё полностью одета.

Тем не менее она не строила из себя скульпторшу. Марико считала, что рассматривать, гладить — это эстетическое удовольствие, оно не имеет отношения ни к стыду, ни к греху. Одетой она оставалась лишь из-за яркого света и вовсе не была исключением из множества обычных женщин, которые снимают платье в полутьме.

Как и следовало ожидать, когда они добрались до постели, Марико велела погасить весь свет. Она казалась воплощением стыдливости. Для неё это было нормально, шло от чистого сердца, не содержало ни капли игры или пустого любопытства. Отличительной чертой в ней было, пожалуй, только то, что она по сравнению с немногими выглядела честной.