Дом Кёко - Мисима Юкио
«В весёлом квартале в Синдзюку, как войдёшь, по правой стороне во второй кафешке, — название кафе и имя женщины он забыл, — была такая, очень похожая на эту», — размышлял Сэйитиро. Он чувствовал себя так, будто краешком глаза уловил тёмный, зыбкий круг, где объединились разные миры — от публичного дома до обычной, рядовой семьи.
Мать была в хорошем настроении. На её лицо, когда она громко рассказывала что-то у входа в магазин, ложился лиловый свет неоновых ламп.
— Ну, теперь я спокойна. Наконец-то смогла занять денег.
— Вот и хорошо.
Осаму особо не расспрашивал. Он пребывал в странной счастливой уверенности, что мать не сможет долго скрывать подробности.
— Сегодня ты тоже после спорта? Странное дело. Такой лентяй, и вдруг…
Действительно, «странное дело»: он теперь полюбил физический аскетизм, в его жизни это превратилось в потребность. С каждым днём Осаму гораздо больше времени уделял занятиям в спортзале, чем посещению труппы, её артистических гримёрных, баров. Мускулы занимали его внимание четыре-шесть часов в день. Если он пару дней не тренировался, ему казалось, что он сбавляет в весе. Когда же на следующий день после особенно активных тренировок мускулы кричали от затаившейся внутри боли, его тайная радость усиливалась. Эта боль независимо от того, что видели глаза, постоянно давала ему знать о существовании мускулов.
Тяжкий труд и пот в любое время года стали для Осаму насущной необходимостью. Теперь он понял смысл показавшегося ему странным при первом посещении гимнастического зала глубокого, мучительного выдоха, который невольно срывался с губ парней. Он выражал наслаждение. Осаму сейчас считал, что без тяжести холодного, местами покрытого ржавчиной чёрного железа жить бесполезно.
— Полгода-то всего прошло, а пиджак совсем износился. Может, какая-нибудь богачка справит тебе пиджак.
— Наметилась тут такая, — сказал Осаму, думая о мадам Хомма, с которой во время репетиций «Осени» свёл знакомство в гримёрной.
— Здорово. Может, женишься? Матери поможешь деньгами.
— Раскатала губы! Очень сожалею. Она чужая жена.
— Ах, ах!
— Уж если смогла одолжить денег, так скорее перестраивай магазин в кафе.
— Через несколько дней уже можно начинать. Наличные жгут руки. Всё-таки на работы уйдёт месяц. И Рождество на носу. На здешней улице говорят, что в будущем году ждут улучшения дел, придёт Рождество и излечит мир.
Действительно, город повсюду облепили дешёвые рождественские украшения. Люди ожидали, что новый кабинет Хатоямы сладким, ласково кошачьим голосом премьера произнесёт слова, в которых откажется от политики дефляции. И не в пример полубольному старику, прежнему премьеру, будет полностью отвечать их сентиментальным чувствам. В Рождество, как в доме престарелых, премьер, окружённый внуками, станет петь рождественские хоралы.
Рождественская ёлка не стояла только в магазине матери Осаму, и не потому, что магазин через несколько дней закроется, а но причине её полнейшего безразличия. Бижутерия пылилась, продавщицу уволили, убирать было некому. После того как мать заявила, что переделает магазин в кафе, за полгода проект так и не заказали, да и деньгам неоткуда было свалиться.
Изо всех репродукторов лилась «Джингл беллз». На углах улиц стояли Санта-Клаусы и раздавали рекламки, напечатанные на грубой бумаге. В одной витрине по грязному снегу из ваты, вытащенной из старой подушки, раскидали стеклянные шарики, выкрашенные в красный, синий, жёлтый и золотой. Упаковочная бумага с рисунком османтуса, ленты, золотой и серебряный галуны, колокольчики из серебряной бумаги с налепленным на них «снегом» — всё равнодушно блестело и переливалось.
Мать, втягивая голову в плечи от бьющего в лицо ветра, предложила:
— Как холодно! Может, зайдёшь?
В глубине магазина в маленькой комнатке стоял электрообогреватель. Мать и сын в своё время часто, рассеянно прислонившись к жаровне, ужинали едой из ресторана. Тогда-то мать и приучила Осаму к необычным блюдам.
Они не вели разговоров в прямом смысле этого слова. Осаму прилёг и без улыбки внимательно читал комиксы в старых журналах.
Многие из них были для детей: там герой с обманчивой внешностью, выкрикивая: «А чирикалки-то — прыг-прыг и унеслись!» — взвалил меч на плечо — и был таков.
Не назовёшь миролюбивым, но и не скучно. На донышке опустевшей миски в капле жидкости плавали остатки специй. Сквозь щели в стеклянной двери настойчиво лезла «Джингл беллз». Мать тоже читала еженедельный журнал и периодически восклицала:
— Ну и дела! В деревне на Сикоку собака воспитывает человеческого ребёнка. Ах… — и так далее.
Говорила она это не затем, чтобы привлечь внимание Осаму. Вскоре маленькая комната так наполнилась дымом от сигарет, которые курили оба, что стало невозможно разглядеть цифры настенного календаря.
Опуститься — вот трагедия! И мать, и сын, каждый по-своему прочувствовал это, и сразу захотелось спать. Но Осаму заснул раньше, а у матери сонливость прошла.
Окутанному лёгкой дремотой Осаму снилось, будто он играет со знаменитой зарубежной актрисой, уже третьей. С самого начала он с презрением относился к актрисам кино, поэтому даже во сне выказал презрение, решив, что она обычная, заурядная женщина и ничем не отличается от двух других звёзд примерно той же величины.
Проснувшись с онемевшими щеками, он подошёл к настенному зеркалу и увидел, что на щеке отпечатался рисунок циновки. Осаму взглянул на часы. До оговорённого времени оставалось всего пять минут. Он спешно причесался, попытался размять щёки, но отчётливые следы от сна на циновке никуда не делись.
— Не сообразила. Надо было дать мне подушку.
— Ты слишком хорошо спал. Поэтому теперь всё раздражает. Дверь в магазин заперта, старалась, чтобы звуки не мешали, а всё равно разбудили.
В магазине за закрытой дверью было уже темно. Мать думала, что Осаму останется ночевать, но, увидев, как он поднялся и прихорашивается, помяла, что на вечер сын наверняка договорился с «женщиной, которая намечается». Отвлечённо им нравилось беседовать о любовных интрижках, но из-за странной упорной застенчивости в конкретные подробности своих романов они друг друга не посвящали. И мать, почти инстинктивно не переносившая ограничений и принуждения, не стала его задерживать.
Осаму, как типичный стажёр труппы театра Новой драмы, был в белом свитере с высоким горлом. Свитер облегал раздавшийся торс и прекрасно обрисовывал форму тела с широкими плечами и узкими бёдрами. Как ни посмотри, он выглядел молодым артистом цирковой труппы.
— Я иду в ночной клуб, — сообщил Осаму, хотя его не спрашивали. Такое случалось редко.
— В таком виде?
— Да, это в Синдзюку. Не было случая, чтоб не впустили.
Перед уходом он опять забеспокоился из-за следов от циновки на щеке, начал ворчать. Из дома Осаму вышел не в настроении.
«И где мать взяла взаймы? — Этот вопрос бился в голове, пока Осаму торопливо шагал к месту встречи. — С лета все жаловалась, что ей негде занять денег».
Десять вечера в городе, живущем в ожидании Рождества, магазины с опущенными ставнями, таинственно слабый свет кафе и баров, небольшое опоздание на свидание в ночном клубе, белый с высоким горлом свитер, мускулы под ним… Осаму этого было достаточно. Если бы не след от циновки на щеке. «Во время танца женщина сразу заметит, станет подтрунивать. Лучше не танцевать, пока след не исчезнет».
Квартал заполнили шайки хулиганов и их приспешники. Несмотря на страшно холодный ветер, встречались типы в ярких гавайских рубахах с распахнутым воротом, надетых под пиджак. Уличная проститутка, желая завлечь Осаму, восхищённо причмокнула где-то сбоку. Осаму считал, что проститутки самые честные женщины, но ни разу ещё не спал с такой.
Маленький ночной клуб в районе Синдзюку-санкотё был местом развлечений не столько для здешних обитателей, сколько для тех, кто, оттягиваясь до двенадцати часов на Гиндзе, потом добирал тут эмоций.
