Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич

— Вот как ты теперь заговорил! — задохнулась Мийли. — А тогда — помнишь, что ты говорил тогда?

— Мало ли я в своей жизни говорил. Всего не упомнишь.

И он огорченно покачал головой, как бы сетуя, что со временем забываются даже благие речи. Мийли дрожала от стыда и ярости.

— Конрад, я все понимаю! Ты думаешь, я не понимаю! Ты думаешь, я буду молча глядеть со стороны! Ты женишься на Май, станешь хозяином. А я?!

Она нашла в себе силы сдержаться и не заплакать. Не хотела она плакать перед ним! Горло горело огнем, а в груди раскалялась боль отчаяния. Но она выдавила сквозь стиснутые зубы:

— А обо мне ты не подумал и думать не намерен! Вспомни-ка, что ты мне тогда наобещал. Замуж меня взять обещал, на руках обещал носить.

— И как я мог обещать такое? — удивился парень. — Ты же такая тяжелая.

Девушка глядела на него, горя гневом.

— Конечно, теперь ты велишь мне утопиться или повеситься, — выкрикнула она сдавленно.

Но ему этот разговор уже наскучил.

— Послушай, девонька, — сказал он, отворачиваясь, — иди-ка посмотри, где твои телята.

В то же мгновение кнут просвистел в воздухе и змеей обвился вокруг его шеи.

— Ах ты, черт! — вскрикнул парень. — Ты так?!

Ударом кулака он свалил девушку. Но та вскочила, как кошка. Конрад не хотел больше трогать ее: как-то противно бить бабу. Он обхватил девушку и бросил ее спиной об землю. От сильного удара у нее на миг перехватило дыхание, но потом, свернувшись ужом, она обеими ногами ударила Конрада по коленям. Тот покачнулся и упал рядом. Сцепившись, они покатились по земле, не издавая ни звука, как два хищника. Конрад перевернул Мийли ничком и раза два трахнул кулаком по спине, каждый раз задышливо приговаривая:

— Ошалела, что ли, ты, с ума сошла?

— Давай, бей! Давай, убивай! — цедила девушка сквозь зубы. — До смерти забей, только так и отделаешься!

— Ори, что ли, черт, ори!

Но девушка молчала.

Он бешено заскрежетал зубами и будто клещами, ухватил ручищами оголившееся бедро девушки. Мийли дергалась от боли, билась в истоптанной траве, елозила головой по опавшим листьям, разметав волосы по сучьям, но молчала. Тогда он приподнял ее за ноги и, как котенка, ударил о землю. Потом с отвращением отвернулся, поднял недокуренную самокрутку, прикурил дрожащими пальцами и, пошатываясь, зашагал в чащу.

Мийли, как во сне, поднялась, взяла кнут и пошла. Щека у нее была перемазана землей и кровью. Но кровь на лице она почувствовала, только подойдя к стаду. Она села и подняла юбку. На боку были большие царапины, как от когтей дикого зверя. Она глядела на них и плакала. Овцы стояли перед ней и глазели, не отворачивая голов.

А ей вспомнился на миг мягкий полумрак весенних вечеров, легкое свечение неба, звонко квакают лягушки в зеленых лужах, внизу, на скотном дворе, жуют свою жвачку коровы, и парень что-то горячо нашептывает ей в пылающее ухо. Потом всплыли в памяти и летние ночи, жаркие, непроглядные, когда, пробуждаясь от изнурительного сна, рядом с собой на подушке она видела в свете луны угольно-черную мужскую голову. Он спал, тяжелый, мрачный, за его опущенными веками стояли целые миры — и тогда неизъяснимый страх и любовь пронизывали Мийли.

Когда, очнувшись от этих воспоминаний, она подняла голову, то увидела, что солнце уже совсем низко. Она вытерла глаза, согнала стадо и направилась домой. Коровы неспешно ступали в сизом тумане, и так же неспешно шагала Мийли, сама словно окутанная какой-то непроницаемой пеленой.

Опомнилась она только в воротах, куда Май вышла встретить свое стадо. С минуту женщины стояли и смотрели друг на друга. Так ядовито и злобно могут смотреть только женщины. Потом, не сказав ни слова, разошлись.

Когда, покончив с делами, Мийли пришла к себе, уже совсем стемнело. Дом стоял пустой, и никого, кроме нее, еще не было. Только старая серая кошка выкатилась ей навстречу. Мийли присела на край кровати, безучастная, в голове пустота. Но едва кошка угодливо потерлась о ее ногу, в ней вновь вспыхнула жажда мучительства.

Она сграбастала кошку, на голову и на передние лапы натянула шерстяной носок и стала смотреть, как с жалобным мяуканьем животное мечется по комнате и, волоча голову по земляному полу, хочет забиться в угол. Она смотрела, смотрела — и вдруг разрыдалась. Подбежала к кошке, высвободила дергающегося зверька, взяла на руки и стала гладить дрожащими руками, а из глаз ее прямо на большой, быстро вздымающийся живот кошки падали горячие слезы.

Было видно, как Аллан томится скукой и пресыщенностью. Но видно было и то, что он старается сохранять спокойствие и невозмутимость. Он упорно сопротивлялся всему низкому и безобразному, стихийно прорывавшемуся в нем. Нелегко это было, но он обуздывал себя.

И когда они так вот встали лицом к лицу, он невозмутимо посмотрел ей в глаза — а в глубине его собственных глаз стояла лишь печаль, и усталость, и осенняя грусть. Горе и боль переполняли сердце Ирис, и опять она почувствовала, что он бесконечно близок ей — только иначе, иначе…

— Вот оно… — бледнея, подумала она.

— Ирис, — ровным голосом произнес Аллан, — мне кажется, нам надо уехать отсюда, врозь.

— Куда поедешь ты? — спросила Ирис после минутного замешательства, и губы ее побелели.

— Не знаю… Поеду работать… Но для  н а с  это ведь безразлично… А ты?..

— Я?

Она посмотрела на него с гримасой боли и отчаяния. Аллан взял ее холодную руку дрожащими пальцами и прошептал, будто ребенку:

— Не плачь, прошу тебя. Вряд ли нам это нужно.

И опять почувствовала Ирис, каких сил стоило ему сохранить самообладание, почувствовала, как ему хочется закончить все красиво. Поэтому она даже попыталась изобразить дрожащими губами улыбку.

— Я? — прошептала она. — Я тоже в город. Осень пришла.

Немного погодя Аллан сказал:

— Я еще набрал цветов. Смотри: осенние лютики и белые лесные гвоздики.

— Где?

Но ответа Ирис уже не слышала. Она взяла вазу и даже тронула цветы дрожащими пальцами. Стебли были сочные, темно-зеленые. Кроваво-красный лист свешивался через край вазы.

— Когда едешь? — спросила Ирис.

— Через пару дней.

— Смотри, даже запоздалый одуванчик — уже через пару дней? — и такой слабенький, такой жалкий!

— А кленовые листья хороши. Кружатся и падают на траву, как красные пластинки. А когда ты поедешь?

— Не знаю. Во всяком случае скоро.

— Ты хотела что-нибудь почитать? Сделай милость, выбери.

В углу и под столом, на пыльном полу стояли стопки книг, страницы были переложены засохшими листьями. Аллан наклонился и стал их перелистывать. Ирис смотрела на него и чувствовала, как глаза наполняются жгучими слезами. Она смотрела на его склоненную фигуру и затылок, волосы на котором были по-детски всклокочены и в них застрял бурый осиновый листочек — и вдруг она ощутила, как ей хочется поцеловать эти волосы и этот листочек, нежно погладить все, что его окружает, воздух, которым он дышит, и листы бумаги, на которые он смотрит.

Книги? Ей ничего не нужно было, кроме него самого! Но она ухватилась за край стола и прошептала:

— Да, пожалуйста, поищи что-нибудь…

Пошел серый осенний дождь. Смеркалось, даль затянулась дождевой пеленой. Они стояли рядом и молча смотрели в окно, по стеклам которого стучали холодные слезы. Все сумрачнее и сумрачнее становились туманные холмы, и с серого поля наползала тоска. Одинокие каштановые листья, черные и сморщенные, падали тяжело, точно мокрые птицы.

— Осень… — прошептала Ирис.

— Осень, — повторил Аллан.

Они взглянули друг другу в глаза. Потом Ирис взяла первую попавшуюся книгу и пошла к двери.

— До свидания, — с трудом произнесла она.

— Прощай, — отозвался он и отвернулся.

Он не видел, как вышла Ирис, но едва затворилась за нею дверь, им овладела неизъяснимая печаль умиления. В темной комнате, не раздеваясь, он бросился на кровать, отвернулся к стене, не видя и не слыша больше внешнего мира.