Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич

— Дети услышат… — тихо сказала Ева.

— Спят уже.

И верно, с кровати доносилось легкое, мерное посапывание.

Больше родители не произнесли ни слова. Ева лежала недвижно, опустив по бокам натруженные руки. Она ничего не чувствовала и ни о чем не думала. В открытое окошко она видела, как между осинами светится распахнутое окно дачи. Внезапно летнюю ночь прорезали какие-то жалобные, безысходные звуки скрипки. На красновато-розовом фоне, точно руки призрака, дрожали листья каштана.

— Смотри, господа еще танцуют, — сонным голосом протянула Ева. — С жиру вон как бесятся…

— Что за дело тебе до господ, — сонно отозвался Адам. — Молодым только и миловаться. А нам-то что.

И немного погодя, уже почти сквозь сон добавил успокаивающе, примирительно:

— Господская жизнь — это тебе не наша. Разве у нас жизнь!..

Сказал и тут же уснул.

А Еве еще не спалось, она лежала, скрестив натруженные руки на животе. Сквозь черные каштановые сучья она видела, как ярко светилось окно дачного дома, слышала сонное бормотание детей и шелест какого-то листочка в темноте.

Какие-то отголоски мыслей, невзирая на усталость, брезжили у нее в мозгу. Она никак не могла простить Ирис. Ставила девушке в вину ее наряд, ее разговор, само ее существование. Все, что отличалось от ее привычного окружения, вызывало в ней враждебность. Она понимала «амбарные набеги» {16} деревенских парней. Понимала и деревенских девушек, принимавших парней. Будто из бесконечной дали, сквозь дымку лет грезились ей годы собственной юности. Себя понять много легче, чем других…

Но эти воспоминания оборвал сон.

Конрад сидел в низкой комнатенке, ее закопченные стены выгибались наружу, как борта лодки. Вокруг него с-у пугливо служливым видом суетилась Май, взглядывала исподлобья и ждала, когда же он хоть слово вымолвит. Всю вторую половину дня хозяйка гнула спину на капустном поле, давила зеленых гусениц, а собственную ее грудь сдавливало неутоленное желание. Поэтому пальцы ее до сих пор оставались желтовато-зелеными; поэтому до сих пор еще дрожали ее пальцы и трепетало сердце.

И вот с этим трепещущим сердцем она крутилась возле мужчины с лицом пирата: волосы вздыблены, что у твоего волка, красный шейный платок завязан мертвым узлом, так что кончики стоят торчком, точно уши огромной крысы. Он лениво пощипывал струны каннеля, с натянутой улыбкой и пьяной усталостью в глазах. Но рта так и не раскрывал.

Наконец Май не выдержала.

— Вчера ночью тебя опять не было дома, — прошептала она, встав рядом с Конрадом, и скользнула по нему оробелым взглядом.

— Не было, — безучастно согласился он.

— Зато в трактире, говорят, был…

— Был.

— А ночью!.. ночью ты был у Мари Каарнанурме!

— И там тоже был. Что с того?

Май отвернулась. Белесые ее ресницы задрожали.

— Ах, Конрад, Конрад!

— Что?

— Ну, вспомни, что ты обещал!

— В трактире или у Мари?

— Ты обещал жениться на мне! — хозяйка разрыдалась.

— Ну, что ты, глупая, плачешь, женюсь, куда я денусь!

Видно было, что женские слезы он не переносит. Он раздраженно повел головой и задвигал длинными вытянутыми ножищами. Хозяйка всхлипнула, отерла слезы рукавом.

— Да разве женихи так живут! — она жалобно вздохнула.

— Ну, а как же мне жить?

Он неторопливо откинулся на спинку стула и насмешливо-вопросительно взглянул в лицо хозяйке.

— Шляешься днями напролет, спишь с деревенскими девками, — Май сплюнула, — с ними спишь, а до меня тебе и дела нет!

— Так мне что, с тобой спать?

Хозяйка отвернулась.

— Ты совсем ничего не хочешь понимать! Подумай сам, время теперь горячее, люди с утра до вечера в поле — а ты?! Бандура эта да большая дорога — вот что тебе дорого!

Он снисходительно улыбнулся.

— Сумасшедший, ты же батрак! — воскликнула женщина. — М о й  батрак! Ты же за плату работаешь, а не собственной или божьей милостью!

Он только весело засмеялся, поддразнивая ее. Лицо женщины перекосилось от ярости, она чуть не плакала.

— Смейся, но только помни — живешь ты на моих хлебах, и я могу отправить тебя на все четыре стороны!

После этих слов настроение у него стало еще лучше. Он даже стал наигрывать на каннеле каэраяан {17}.

— Смейся, но только помни — тебе что день, что ночь — все едино, не можешь ты жить по-людски. Дикарь ты ненормальный, ни стыда у тебя ни совести, как у волка голодного.

А каэраяан все быстрее срывался со струн, будто босой плясал по раскаленному железу. Настроение у Конрада было — лучше некуда. Глаза и губы лучились радостью.

— Смейся, но только скажи: видел кто-нибудь, чтоб хоть один нормальный, хоть один честный человек вел себя, как ты. Идешь по деревням — дети в тебя пальцем тычут: вон папка пошел! Капли стыда у тебя нет!

Парень вскинул голову.

— Вот оно что. Ну, так гони меня с хутора, коли так.

И еще резвей закружил каэраяан, выбрасывая длинные ножищи, храбрый и неистовый, как деревенский дон Жуан, из бумажных манжет торчат кулаки, девки плачут, а ему смешно.

Май обессиленно упала на лавку в углу. Задубелыми руками закрыла заплаканное лицо. Грудь ее сотрясалась от ярости и страдания, которые, словно яд, бежали по ее жилам. Он играл, в свете окна Май видела его меж мокрых пальцев. Он привалился к спинке, на лице — истома, взмокшая прядь упала на лоб, туда, где шрам от ножа. Еловый каннель гудел на коленях, а по краям инструмента были вырезаны женские фигуры, словно сладкие струны только и знали гудеть об одном — о женщине и о желании.

Гудел каннель.

Упоенно и злобно глядела Май, как он играет. Ах, как ей хотелось видеть этого парня своим мужем — сильного, гордого, красивого! Как хотелось заполучить эту всклокоченную голову, широкие плечи, руки, которые стольких обнимали до нее рот, ненасытный, алый. Заполучить бы эту необузданную силу, удаль и грубую чувственность, которые играют в нем! Чтоб он придавил ее к земле, как пылинку! Чтобы дни ее и ночи были только ему, его телу отданы!

Май смотрела и плакала. Слезы стекали по ее веснушчатому лицу. Потом она встала, и колени ее задрожали.

— Конрад, — прошептала она. — Так ты женишься на мне?

Он посмотрел на нее снизу вверх, теперь уже без усмешки.

— Сказано же тебе.

— А может, ты только говоришь, а сам и не женишься? И не женюсь, если до свадьбы хутор на меня не перепишешь.

Слезы блеснули у нее на ресницах.

— А может, я тебе и не нужна? Может, тебе только хутор и нужен, а я ни к чему? Ведь после свадьбы разве не все равно — твой он или мой?

Она подсела к парню, осторожно переложила каннель с его колен на стол и заговорила вкрадчивым шепотом:

— Известное же дело — то, что принадлежит жене, то и мужнино, а что принадлежит мужу, то и женино, разве не так? А тогда к чему разговоры об этой бумаге, — переписывать, не переписывать…

— Тогда за каким чертом мне жениться именно на тебе? На свете девок полным-полно, только пальцем помани. Уж если идти в примаки, так чтоб не пустым местом быть.

— Ох, не знаю прямо…

— Ты женщина — зачем тебе хутор?! К тому же — что принадлежит мужу, то и женино.

С сомнением смотрела на него Май, и тягостные мысли не давали ей покоя: обманет — нет, не обманет, а вдруг… Нельзя мужчине верить, мужчина обманет — мало, что ли, примеров тому, как они обманывают? Они как волки: хватают, что подвернется, и убегают, спасибо не сказав, и как не было их… Обманет — нет, не может обмануть, не должен… Как же быть, господи, как быть-то?

Ах, если б только он женился — и если бы еще хутор оставить за собой!

А Конрад гнул свое:

— Зачем ты мучаешь себя и меня? Сама и так знаешь, что я тебя люблю и хочу.

Май жалобно заплакала. Раз мучается, значит, не обманет, раз любит, значит, не обманет… А все-таки он мужчина, и не кто-нибудь другой — сам о своей любви говорит. Как знать, ох, боже ты мой, как знать!..