Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
– Что это? – спросила я.
– Когда-то была монастырская школа, пока джапы не превратили ее в госпиталь для своих солдат. Сейчас это госпиталь британской армии, – ответил Фредерик. – Мне рассказывали, что вскоре после капитуляции японцев наши солдаты нашли в этом доме нескольких молоденьких китаянок. Джапы пытались выдать их за больных туберкулезом.
– Ёгун-янфу[137], – произнесла я.
– Простите?
– Женщины – утешительницы военных.
– А-а. Мы встречали таких в Бирме, когда джапы сдались. Они направлялись по домам. Мы их подвозили.
– Семьи никогда не принимали обратно тех девушек.
Я вздрогнула: небо прорезала молния.
– Слишком уж велик был позор, каким они себя покрыли.
– То была не их вина.
– Никто на них ни за что бы не женился, зная, что всю войну им пришлось ублажать по три-четыре сотни мужчин на каждую.
Фредерик глянул на меня и высунул руку из-под навеса:
– Дождь слабеет. Давайте бегом – и побыстрее.
Вернувшись к коттеджу «Магерсфонтейн», он выключил двигатель и, обернувшись к заднему сиденью, вытащил что-то, завернутое в коричневую бумагу, из сумки с покупками:
– Это вам. Подарок.
Развернув, я рассмеялась: это был генцианвиолет.
– Так вот зачем вы бегали в китайскую лекарственную лавку.
– На тот случай, если у вас еще царапины появятся.
Пузырек был тяжелый и темный. Поглаживая наклейку большим пальцем, я взглянула на Фредерика:
– Я вам что-нибудь вкусненькое приготовлю, когда вернетесь в Маджубу.
– Все, что угодно, только, пожалуйста, не куриные лапки, – он передернул плечами. – Понять не могу, как китайцы могут есть такое!
– А что? Они вкусные и хрустящие!
Он засмеялся, но замолчал, увидев, что я даже не улыбаюсь.
Он смотрел на меня. В ответ я, не моргая, глядела на него.
Он наклонился и поцеловал меня. Рука его огладила мое плечо и скользнула вниз по спине. Прошло несколько секунд, прежде чем я отстранилась.
– Пойдем в дом, – шепнула я ему на ухо. – Мне понадобится помощь с этим самым генцианвиалетом.
Сива, молодой тамилец, приданный мне в стражи, каждое утро поджидал меня возле моего бунгало, чтобы сопроводить в Югири. Вечерами я добиралась домой сама, каждый день меняя время и выбирая другой путь.
Копившаяся в душе раздраженность улеглась после того, как я переспала с Фредериком. Я всегда считалась более неказистой из двух маминых дочек, а потому после войны с удивлением открыла для себя: есть мужчины, которые находят меня привлекательной.
Раз уж я исцелилась от своих болячек, я заодно, чтобы убедить себя, что все еще физически привлекательна, переспала с несколькими мужчинами. То, что во время любовных игр я никогда не снимала перчаток, казалось, лишь еще больше заводило их. Оглядываясь на тот отрезок времени, я часто думаю: не было ли все это всего лишь попыткой подчинить своей воле другого человека – после того, как сама столь долго оставалась порабощенной пленницей.
Невзирая на свои страхи перед нападением К-Тов, я радовалась возвращению к самостоятельной жизни – в этих горах, где дыхание деревьев обращалось в туманы, где туманы сливались с облаками и вновь выпадали на землю дождем, где глубоко под землей корни впитывали дождь и он вновь, в виде паров, выбирался наружу через листья в сотне футов над землей. Дни здесь приходили из-за одного массива гор и уходили за другой, и я привыкла считать Югири местом, угнездившимся где-то в складке между рассветом и закатом солнца.
Однажды утром, пока рабочие, отложив инструменты, готовились попить чайку в перерыве, Аритомо привел меня в ту часть сада, где я прежде не бывала, и указал на лежавшую перед нами искусно подстриженную лужайку:
– Замечаете здесь что-то необычное?
Я присела на корточки, чтобы разглядеть получше:
– Да, что-то в ней есть странное…
Провела ладонью поверх травинок, почти надеясь, что смогу извлечь из них ответ: травинки пощекотали кожу, но ничего мне не сказали.
Я встала:
– Так что ж тут такого необычного?
Аритомо знаком предложил мне следовать за ним по тропинке, ведущей вверх по склону. Из-за деревьев донесся плеск бегущей воды. Над головой колыхались кленовые листья, их просвеченные солнцем шелковистые тени ложились на руки, на тропинку. Стараясь не отставать от садовника, я выбивалась из дыхания.
– Здесь самая высокая точка Югири, – сказал он, когда мы забрались на гребень.
Отсюда начинались предгорья, вздымавшиеся в горы, макушки которых скрывались в облаках. Под нами расстилался сад, приблизительно в центре которого помещался дом Аритомо. Угол красной черепичной крыши застрял между ветвями, словно воздушный змей, брошенный ветром.
Мы двинулись дальше и подошли к заводи, образованной чахлым водопадиком. Берега ее обросли высокими тростниковыми растениями.
– Аир, – произнес садовник, обрывая несколько листьев. – Моя жена любила их аромат.
Он растер листья и поднес их к моему носу: сладкий запах заполонил мне всю голову.
– Где она сейчас?
– Асука умерла много лет назад.
Мы сели на каменную лавку, и я на мгновение подняла лицо к солнцу.
– То колесо – оно кажется таким древним на вид, – сказала я.
Водяное колесо, диаметром футов в пятнадцать[138], было закреплено на валу в дальнем конце заводи, под водопадиком. Оно медленно вращалось, вспенивая воду над запрудой, узким ручейком, поросшим папоротниками и обрамленным укутанными в мох камнями.
– Оно из буддистского храма в горах под Киото, который два века назад разграбили солдаты. Настоятель прогневал одного из сегунов Токугава[139] тем, что поддерживал шайку мятежников. Это подарок от императора Хирохито. Мне.
Резкий всхлип воздуха на вдохе громко отдался у меня в ушах. Я сидела не шелохнувшись.
Аритомо пристроил правую ногу на камень у кромки запруды и, казалось, был целиком поглощен завязыванием шнурка на ботинке. Где-то позади нас вскрикнула какая-то птица. Всякий раз имя императора возвращало меня в лагерь: там все происходило по японскому времени, и каждый день на рассвете нам приходилось бить поклоны в сторону местонахождения императора. В утренние часы тот восседал в своем дворце за завтраком, говорили нам офицеры. Юн Хонг как-то заметила, что нам еще повезло, что Токио всего на час опережает Малайю.
– Я часто сижу здесь, слушая, как крутится колесо. – Аритомо закрыл глаза. – Даже сейчас, медленно вращаясь в воде, оно словно бы поет скорбную сутру. Оно напоминает мне о старом монахе, единственном, оставшемся в брошенном монастыре, который творил молитвы до самого последнего дня, пока не умер.
