Татьяна Соломатина - Акушер-ха!
Девочка стонала на каталке.
Я сидела с телефоном, обуреваемая гневом.
Анестезиолог бурчал под нос что-то на манер: «Выучили вас на свою голову!»
Но тут двери распахнулись, и в проёме появился Капитан.
Вытащив анестезиолога за грудки в ночь, морок и грязь, он — голосом на октаву ниже штормового ветра — произнёс:
— Ты слыхал, падла, что тебе Татьяна Юрьевна сказала?!
— Да что вы себе…
— Ты слыхал, падла, что тебе Татьяна Юрьевна сказала?! Или ты, сука, сейчас вколешь этой девке чего тебе говорят, или, обещаю, от тела твоего даже числа Авогадро не останется, ты понял?! Растворишься в Нагвале, и следов элементарных частиц ни один физик не обнаружит! Это, кретин, не кардиология, это, гандон штопаный, акушерство!
Я не знаю, что меня удивило больше — Нагваль, элементарные частицы или число Авогадро… Нет. Знаю. «Татьяна Юрьевна». Олег иначе, как «Танька», «Светка», «Петька», никого никогда не называл, невзирая на лица и должности.
В многопрофильной больнице, слава богу, есть и операционное бельё и инструменты, шовный материал и вменяемые анестезиологи. Так что и с девочкой, и с её ребёнком, как это ни странно, всё закончилось хорошо. Анестезиолог накатал докладную на Капитана и меня. А главврач посоветовал ему этой докладной утереться в том сортире, куда он его сейчас окунёт, и горе-анестезиолог растворился в нигде, откуда и пришёл.
А Капитан снова стал Олегом, хамовато невзирающим на лица и с крайне ограниченным словарным запасом. Спустя некоторое время он уволился, и дальнейшая его судьба мне неизвестна. У нас осталась только прежняя шофёр Машка, но это уже совсем другая история.
Мне могла бы быть интересна судьба этой девочки из губернского города N. Вернее — её ребёнка. Но я не монах, пытающийся алгеброй поверить божественную гармонию совпадений и противопоставлений. Я, пожалуй, как Капитан, дай ему бог здоровья и долгих лет, как-то так… не задумываюсь.
Последняя затяжка
Как-то зимой, когда зимы ещё были похожи на зимы и апокалипсические стихии терзали избирательно лишь страны развитого капитализма, я забеременела.
Я была молода, красива и любима, а беременность случается даже с немолодыми, некрасивыми и одинокими, так что мне сама овуляция велела. Не то чтобы я хотела плодиться и размножаться немедля, скорее напротив, потому что мне было двадцать четыре года. Я только окончила интернатуру, декрет не входил в мои планы, но человек предполагает, а Колесо Сансары крутится. Аборт я делать не собиралась. К тому же, когда я узнала, что мой организм несколько видоизменился, было уже не то чтобы поздно, но уж точно глупо что-то с ним делать. Да. Такое случается. В народе это называется «омывание плода». К тому же меня не тошнило. У меня не падало давление. Я была здорова, как мустанг, выросший в прериях. Работала, училась, курила, пила кофе с коньяком, делала жим лёжа ногами и от груди с малым весом, но часто. А потом они наконец не пошли. УЗИ показало четырнадцать недель. Я стала гораздо меньше курить, отказалась от коньяка и стала пить менее крепкий кофе, сменила железо на бассейн и стала поедать немыслимое количество оливок и маслин. Баночных, бочковых и каких угодно. Я не перестала работать и учиться и вполне спокойно чувствовала себя, наблюдая за чужим потужным периодом в родзале.
На учёт в ЖК я стала поздно. Каюсь. В двадцать пять недель. Но я сдала все анализы и всё такое прочее по месту работы. Меня осмотрела начмед и сказала, что родим, куда денемся. Первая степень сужения таза никого не смутила, потому что и с таким рожают через естественные родовые пути.
Беременность моя была не особо заметна недель до тридцати пяти. Вообще незаметна, если начистоту. У меня были накачанные ручки, стройные ножки и милый животик, ставший весьма милым. Яйцевидным таким. Торчком. Это было до чертей собачьих сексуально.
И вдруг на тридцать шестой неделе я стала опухать. Как в дурной американской комедии. Меня срочно госпитализировали. В моче был белок, давление было слегка повышенным. У меня случилось то, что ранее называлось нефропатией[40], позже в МКБ очередного пересмотра — преэклампсией[41], И, вероятно, и сейчас так называется. Суть не в названии. А в состоянии. На фоне прекрасного анамнеза жизни и полного отсутствия анамнеза болезни я резко подурнела. Как внешне, так и внутренне. Я стала похожа на оплывшую тётку с колхозного рынка. На ногах, ещё так недавно сводивших с ума анестезиологов, оставались белые, долго не проходящие вмятины, и это меня ужасно раздражало. Я стала пить зелёный чай литрами. А в меня стали парентерально[42] вводить всякие разноцветные чудеса фармакологии с мудрёными и не очень названиями. Озвучивать не буду. Кому надо — знают. А мнения типа «я не специалист, но уверена… читала справочник Мошковского…» и т. д. меня не интересуют.
Уколы, сука, были болючие! Хотя любому духовному человеку без балды ясно, что острая игла, воткнутая тебе в вену, должна приносить наслаждение и радость и акушерка, тварь, должна улыбаться и читать вслух молитву Великой Вселенской Матери все три часа капельницы. Потому что нас тут всего тридцать женщин на этаже, а их целых две и зады целый день от стульев не отрывают! А всё почему? Потому что всего четыре года учились в каком-то ужасном медицинском училище, а не просветлялись целый месяц на курсах духовных акушеров.
Однако оставим зловещие подробности больничного бездуховного быта и вернёмся к главной сюжетной линии.
Я, как вы понимаете, была белая кость и голубая кровь, потому что своя. Поэтому и уколы мне кололи не так больно, как «специально» — другим. И зеркала вводили, напевая что-нибудь из классики, — всё в соответствии с коллегиальной этикой. И даже пальцы у Лёшки становились тоньше, когда он делал внутреннее акушерское исследование. Каждые три дня. Говорил — акушерскую ситуацию контролирует. Но любому духовному человеку ясно — извращался, подлец!
Вот как-то раз после того, как он уже извратился, сидели мы в ординаторской. Играли в шахматы. И поскольку ходы мы не записывали, я ему и говорю:
— Лёш, ты не помнишь, я пешкой до конца дошла? А если даже дошла, то в шахматах белых ферзей всё равно не два. И чёрных — не два. И лошадей — не восемь.
Лёха фигурки пальчиками пересчитал, заставил меня забожиться на курочку Рябу, что его тоже два, и как заорёт: «Алёна!!! Тонометр!!! Быстро!!!»
— Какая, на хер, Алёна?! Ты что, мозгами поехал на старости лет? Я — Таня.
А он не реагирует. Только козу мне пальцами делает и сюсюкает:
