Роман Солнцев - Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания
Миня молча, с великим трудом освободился от ее рук. Скалясь от великой тоски, готовый заплакать, заглянул в печку, как бы для того, чтобы показать, что скалится из–за печного жара.
— Перестань. Это нехорошо.
Валя сидела на полу, уставясь в смятый драный коврик.
— Значит, мне оставаться здесь. Ладно. Я все равно не уйду сегодня. Я мамке сказала, что ночую в Алексеевке, у подруги, а телефонов тут нет… Я тоже боли не боюсь. Сделай мне.
— Что? — не глядя на нее, спросил Лавриков, уже догадываясь.
— То. — Она уткнулась лицом ему в грудь, и Миня почувствовал, как девчонка дрожит. — Это же почти медицина. Меня все равно тут наши отловят и придавят. Уж лучше с хорошим человеком.
— Ва–аленька! — Миня вскочил, ударился головой об потолок и, застонав, сел на скамейку. — Валя! Но так же нельзя, надо, чтобы любимый человек…
— Ну нету, нету!.. — плакала она, закрыв лицо ладонями. — Кто в армии, кто в городе, а тут шпана пятнадцати лет, самая страшная… и алкоголики, я их брезгую.
— Но тогда вправду уезжай… — бормотал он ласково, обнимая, чтобы успокоить. — В городе легче потеряться.
— Одной? И куда я без аттестата? — уже в голос рыдала она. — Сделай уж ты меня женщиной, чтобы я над ними смеялась: а вот не вы! А вот не вы! — И она вновь приникла к нему, стоя на коленях.
Миня зажмурил глаза и долго сидел, не шевелясь.
— Я не могу, — наконец, выговорил он. — Я старик. Я сгорел.
— Врете, врете!..
Ах, надо бы сейчас же выгнать сумасбродную юную гостью, но она, словно безумная, вцепилась в него, плачет…
— А если им скажешь, что от меня заразилась?..
— А это им все равно, — шепчет девчушка.
— Скажи — СПИДом…
— Ой, страшно… А как я узнала будто бы? — Она вскинула мокрые глаза. — Это только в городе можно справку получить… — И снова заплакала, раззявив рот, прижавшись всем тельцем своим к нему. — Я знала, что тебя встречу!.. Я тебя у сестры отмолила!.. Я же тебя не первый раз вижу!.. в деревне видела… это ты на меня внимание не обращал!.. Миня, миленький, уже темно, можно.
— Хорошо, — просипел Миня. — Хорошо. — Поцеловал ее в чистое ушко, пахнущее детским мылом. — Только я тебе сначала много чего расскажу… Есть такая старинная книга, называется Ветхий завет, и там Песнь песней Соломона… Это почти стихи, о любви… — И он начал еле различимым, хриплым шепотом читать:
Что лилия между тернами,
То возлюбленная моя между девицами…
Что яблони между лесными деревьями,
То возлюбленный мой между юношами…
В тени ее люблю я сидеть,
И плоды ее сладки для гортани моей…
Он ввел меня в дом пира,
И знамя его надо мною — любовь.
Подкрепите меня вином,
Освежите меня яблоками,
Ибо я изнемогаю от любви…
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские,
Сернами или плевыми лилиями:
Не будите и не тревожьте возлюбленной
Доколе ей угодно…
Когда она уснула, он и сам закрыл глаза…
Серое зябкое утро осветило их, лежащими на полу. Лавриков разлепил веки и глянул на милую сумасбродную девчонку, которая носит имя его дочери. Она приткнулась к нему в бок, сняла ночью свитер, скинула сапожки… Но ведь Миня не переступил черту, нет. Почему же она улыбается во сне?
Медленно и тихо поднялся, постоял над ней. Вынул из погасшей печки уголек, осторожно взял в руку легкую ладошку Вали и нарисовал ромашку… посмотрел еще раз на красавицу, укрыл дивные ножки ватным спальным мешком и отошел к двери. Бесшумно напялил свой коротковатый полушубок, надел, морщась, унты (нога ничего, терпит) оглядел на прощание бывшее свое жилище и пошел куда глаза глядят, приблизительно на восток, туда, где, говорят, вправду есть монастырь, и он там будет трудиться, и его простят…
В последние годы Татьяна с Михаилом, где бы кто из них не находился, стали словно бы слышать друг друга, говорить друг с другом.
«Желтый лист. Осенний путь в дорогом краю». — «Расскажи мне что–нибудь…» — «Я тебя люблю».
«Светит месяц в вышине, смотрит в жизнь мою…» — «Что ты знаешь обо мне?» — «Я тебя люблю».
«Травы в зябком серебре, конь припал к ручью.» — «Расскажи мне о себе.» — «Я… тебя люблю.»
«Не люби меня, дружок, позабудь навек. Я пропащий, видит бог, грешный человек.
«Я любила, как во сне, сладко и светло. Отгорело, как в огне, снегом занесло.
Кто обманут был хоть раз, тот уже другой… Ну, прощай, исчезни с глаз!»
«Я хочу с тобой!»
«Ну, зачем тебе, зачем эта маета? Позабудь меня совсем, я давно не та.
Прокляни меня, забудь красоту мою… И — прости! И в добрый путь!»
«Я тебя люблю!»
«Светит церковь на крови, смотрит в жизнь мою…»
«Что ты знаешь о любви?» — «Я тебя люблю».
«Слышно в поле храп коня, ветер по жнивью…»
«Что глядишь так на меня?» — «Я тебя люблю».
«Милый, странный человек, глупый, золотой… Полюби меня навек. Я уйду с тобой!»
Миня брел сквозь снежный буран, низко склонив голову, как запряженная в тяжелый воз лошадь, и думал. Ах, как бы узнать напоследок, не забыли ли его родные? Простили или нет? Прийти небритым и постоять за дверью, послушать? Нет, нет, он должен сначала заработать честным трудом деньги и вернуться, освободить семью от долгов. А где можно заработать деньги? Только на севере…
И Лавриков, дойдя до первого перекрестка в метельном поле, повернул на север, в сторону Ангары.
Там всегда можно попытаться золото намыть. Санька Берестнёв, бывший геолог, рассказывал: по левому берегу Ангары, во всех ручейках–речках моют песок. Например, на речке Мурожная, говорил он. Где эта Мурожная? Надо найти ее.
Хотя сейчас–то уже поздно — ноябрь, зима берет природу в ледовые с белыми колокольчиками рукавицы. Но почему не попытаться, Миня холода не боится. Вдруг повезет… говорят же, новичкам везет, а уж дуракам…
Как это у Роберта Бёрнса? Татьяна, бывало, цитировала и на английском, и на русском:
Ведь если б не были другие дураками,
То дураками быть пришлось бы нам самим.
Пройдя с полдня по грунтовой дороге, он вновь оказался на шоссе, но не на том, гладком, которое привело его в гости к последователю Рериха с охраной и собаками, а на шоссе старом, с выбоинами, с остатками путевых костров, черными горбами горелых шин. Оно было переметено кое–где снегом, и на снегу остались четкие следы широких протекторов — здесь проходят большие машины… Это не енисейский ли тракт? Хорошо бы немного отдохнуть на колесах. Вдруг подсадят?
Миня брел, оглядываясь, и вот радость — катится грузовик. Поднял руку — Камаз взревел, тормозя, и, едва не слетев на обочину, остановился. За стеклом парень с девкой сидят, хохочут. Чего они смеются? Не над Миней ли? Да нет, просто веселые.
— Тебе куда?
— Туда, — Миня махнул рукой вперед.
— Садись.
— Только у меня денег нету. Могу сказку рассказать.
Парень с девкой переглянулись и снова засмеялись. У девки в руках бутылка пива.
— Ну, давай сказку.
— Жил да был царь–дурак, и сын у него был дурак, и жена была дура. А вот народец вокруг был умный. Да только не знал народец, что он умный, и во всем старался походить на семью дураков…
— Это на первого президента намек?! — Взвизгнув, девчонка от избытка чувств повисла на шее у рыжего дружка–водителя, отчего тот и руль выпустил. Машина вильнула. Что дальше им бормотал Лавриков, он, кажется, сам же и забывал через секунду, на пружинистом сиденье его укачивало и клонило в дрему…
Веселая пара разбудила Миню уже в сумерках:
— Нам налево, а тебе?
Миня хотел было напроситься в гости, да не решился — не дай Бог, окажется в тягость, а то и обидит кто в чужом селе. Он спрыгнул на снег, заскулив от стрельнувшей боли в правой ноге, и поплелся дальше, на север.
Хвойный лес вдали справа казался синей сплошной стеной. Но Лавриков понимал: он редкий, этот лес. Вдоль дороги–то его совсем извели. Если ночевать, то в глубине тайги, конечно. Но вдруг появятся еще грузовики, дальнобойщики? Ослепив фарами, промчался на юг «ланд краузер» с черными стеклами, а вот на север не было попутного транспорта.
Миня похлопал по карманам тулупчика — спички здесь, старый нож–косарь, подаренный ему деревенскими девушками, покоился, обернутый в старую газету, под рукой, в унтах. Если встретится зверь, Миня постоит за себя. А вот если плохой человек… сможет ли Миня защищаться ножом?
«Но почему нет?! — разозлился на себя Лавриков. — Тебя били, пинали, об тебя ноги вытирали…хочешь все таким же остаться?! Недоброе время. И ты будь как они!».
Оскалясь не столько от страха, сколько от напряжение перед неизвестностью, Миня вошел в тайгу и между двумя огромными елями соорудил костерок. А когда огонь разошелся, надвинул на угли рядком два бревешка, найденные неподалеку, — отломанный ветром или временем сухостой — и пламя начало выскакивать между ними, вылизываться, как язык меж губами. Гореть это устройство будет до утра.
