Роман Солнцев - Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания
— Еще в отъезде, — процедила Лаврикова. — Все?
— Женщина, зачем так разговариваешь? Он мина должен остался. Сказал — отдаст.
— Много? — зло спросила Лаврикова. — Миллион или больше?
— Немного менше. — Человек с юга, недоуменно поглядывая на бородатого старца с клюкой, быстро заговорил. — Он у мина брал водка три ящика, конъяк два ящика, шампанское семь ящиков. И яблок ящик. И шоколат коробка. И… осталной мелощ.
Лаврикова подошла поближе к незваному гостю. Тот вскинул брови, потряс листочком бумаги, на которой карандашом были записаны цифры.
— Михаил Иванович не пьет. Сладкого не ест, — тихо сказала Татьяна. — Вы, наверное, обманываете. Я сейчас попрошу сойти сюда нашего депутата, он с вами разберется.
— Какой депутат?
Лавриков показала пальцем вверх.
— Там живет депутат… его еще называют в ваших кругах Балалайка.
В карих, с желтоватыми белками глазах гостя с базара сверкнул страх.
— Нет, не надо Балалайка… — он отпрыгнул к двери. — Нет… я пошутил… нет… — И уже было исчез, как молча сопевший старец Юлиан рыкнул:
— Стой, вражье отродье!.. Ты почему гири сверлишь? Ты почему в арбузы стрептомицин колешь?! Господь, он един, и аллах твой из тебя барана сделает, верблюда сделает, чучмек жёваный! Пошел отсюда, гнида золотозубая!!
И уже когда каблуки южного гостя затихли за дверью, старец Юлиан сплюнул в бороду и тихо спросил:
— А что, Балалайка над тобой живет? — Видно было, что и он, гордый старец, побаивается бывшего вора в законе. — И ты мне тоже, стало быть, не подбросишь… на новую церковь… с пол–лимона?.. — Скривив кремового цвета лицо внутри огромного неопрятного волосья, он жалобно смотрел на Татьяну и сипло дышал.
«Неужели все они всерьез надеются, что я богата, что мы с Миней разыграли его исчезновение?» — мучительно думала Татьяна.
— Уйдите!.. — закричала она. — Я больше не могу!..
— Да что с тобой, дочь моя!.. — пробормотал старик, пятясь. — Марфа, возьми меня под руку! — Но Марфы поблизости не оказалось, и он сам двинулся на выход, подволакивая ноги и стуча палкой. — Мы зайдем в другой раз…
Бедный, нахальный старец, видимо, не очень–то здоров… Всех, всех жалко на свете!
— Мама!.. — позвала дочь из своей комнатки.
— Да, — перелетела туда Татьяна Сергеевна. — Что, моя милая?
Девочка лежала, глядя в мутное окно. На постели, поверх одеяла, были раскрыты толстенные тома «Технической энциклопедии» и «Библии», которые иногда читал отец.
— Мам, а папе дядя Слава нравился? Ну, когда вы учились.
Татьяна Сергеевна удивленно посмотрела на дочь.
— Когда учились?.. да, — осторожно ответила она. — Мы все были интересные тогда.
— Это хорошо, — тихо сказала дочь. И долго молчала. И вдруг: — Мам, а помнишь, папа показывал свои патенты с печатями? Ты мне можешь их показать?
— Конечно! — рассмеялась мать и принесла из спальни, из тумбочки, заветную папку с желтоватыми тесемками. Миня при гостях, будучи немного хмельным, пару раз хвастался, какие у него есть свидетельства об изобретениях, а также фотографии, где он запечатлен с известными учеными страны. — Вот! Смотри!
— Ой, сколько их тут! — Валя перебирала красиво оформленные листы: «Почетная грамота» с профилем Ленина, еще одна, еще три, «Свидетельство об изобретении», «Почетная грамота» без Ленина, «Патент» с печатью и синими напечатанными ниточками, как бы прижатыми этой печатью… А это что? «Награда». — Мам, глянь! Какой–то Саваоф.
Татьяна с улыбкой, которая тут же погасла, приняла в руки картонку, на которой были изображены облака с молниями и сверкали напечатанные цветным принтером слова:
«НАГРАДА.
Награждается гражданин России Михаил Иванович Лавриков красивой и умной женой Лавриковой Татьяной Сергеевной в виде аванса в ожидании больших свершений со стороны упомянутого гражданина М. И. Лаврикова во славу нашей Родины и во имя благоденствия семьи Лавриковых, включающей в себя упомянутую красавицу Лаврикову Т. С. и упомянутого паренька скромной внешности Лаврикова М. И.
Подпись: Саваоф».
— А я ведь эту бумагу и не видела! — простонала Татьяна, читая и перечитывая смешной документ.
— А меня тогда еще и не было?!. — жалобно воскликнула дочь. — Видишь, даже не упомянул!
Надо было бы дочери сказать: «Вернется — впишет!..», но нет уже веры. Мать с силой обняла дочь.
— Давай изо всех сил ждать… — пропищала Валя. — И тогда он вернется! Изо всех сил! Чтобы в ушах шумело! Вот у меня уже шумит! Дождемся, как Пенелопы, да?
За окнами рокотал ветер, гнал кубические километры снега по Сибири…
24
Едва добравшись с больной ногой до своего низенького пристанища, провонявшего дымом и березовыми вениками, Миня упал головой вперед на ветхие тряпки и замер. Когда очнулся — уже в поздних сумерках этой мокрой зимы — его колотил озноб, кожа на всем теле болела. Надо бы растопить печку, да как? Дрова березовые еще оставались в наличии, вот они, семь полешков, даже с берестой, но Миня не помнил, куда дел спички. Их не было ни на подоконнике, возле коротенькой, осевшей, как неловкая балерина, свечки, ни над дверью в щели.
Почему–то вспомнились детские книги про путешествия, про того же Робинзона. И Миня подумал: «Неужто не смогу огонь добыть?!» Но ведь нету и ножа, чтобы выстругать палочку, которую покрутил бы в ладонях, как веретено. А попробуй покрути полено. Разве что гвоздь найти… нету и гвоздя…
Дождавшись в полусне–полубреду утра, с надеждой глянул в небо — мрак. Если бы солнце выскочило, можно было куском бутылки сфокусировать свет на клок сухого мха, выдернутого из пазов бани. Что, что делать? Да и губы пересохли, стали, как кора, голод стиснул желудок. Выполз, набрал снега в ладонь, поел.
Боль в желудке резанула сильнее. Надо идти к людям. Но стыдно, стыдно. Что же поесть? Быть не может, чтобы Миня никакой картофелины в земле на соседних огородах не нашел. Пополз за порог, поволокся по мерзлой почве на руках и на левой здоровой коленке, как раненый пес, стал рыть голыми пальцами и нашел–таки три картофелины, не замеченные при копке картошки хозяевами. Вернулся в баню, изгрыз полторы. Когда–то где–то читал, что сырая картошка вполне съедобна, с ней не бывает цинги, в ней много витаминов, но почему же внутри все сразу зябко задергалось?..
Ложись и лежи. Что будет, то и будет. Переможет организм рану в ноге — будешь жить. Нет — нет. Миня лежал на полу, на широченных досках, и смотрел в мутное окошко. Наверное, вот так и умирают иные люди… не в сражении каком, не с белого коня слетев на землю, а в бане. Погибают на ровном месте.
Но вдруг вспомнилось: он не помог мужику на дороге, а лошадь, забитая кнутом, умирала. Может быть, пойти бы сейчас, как–нибудь дотащиться, узнать… там все они или уже кто–то им подсобил? Но как Миня дойдет? Нога отяжелела, в сизых и красных разводах… Прости меня, лошадь.
А где сейчас Татьяна? Жаль ее, и жаль Валечку. Но, верно, им без него, такого убогого, будет легче выжить. «Простите меня, милые мои…»
Может, мать с того света смотрит в эту минуту на сына? Совсем незадолго до смерти читала ему сказки Бажова… синеглазая, ставшая тоненькой, сама казалась сыну Огневушкой–поскакушкой, которая выбегала из костра и убегала в костер… и вот, убежала… И отец… долго не мог простить, что Миня, получив красный диплом, не вернулся в село. Уж нашлось бы там дело… Видит ли он сейчас своего сына? Небось пьет в сердцах небесную сладкую водку… «Простите меня, простите, сироту никчемного».
И еще подумал Миня: «Но даже если так, даже если погибаю, благодарен же я за все светлое, что в жизни видел? Любила же меня самая гордая и самая красивая из женщин на свете? Родилась же у нас умненькая дочь? И видел я голубых рыбин в воде, и облака–дирижабли? И даже на чистой траве, на земляничной полянке спал в детстве… и в технике достаточно сложной разбирался… Нет, не должны меня проклясть.
Боже, как великолепен мир вокруг, даже эти черные, потрескавшиеся от многолетнего жара бревна, эти заметеленные тусклым серебром огороды, эти прясла со свисшими, как соски собаки, примерзшими каплями воды, и репей с желтыми мохнатыми глазами своими, которыми липнет ко всем — хочет весь мир перевидать…»
— Есть тут кто? — раздался неуверенный девичий голос в низких дверях. Миня очнулся.
— Таня?.. — прошептал в полубреду. Вдруг, правда, это Таня, его собственная Таня?!
Ему в ответ засмеялись.
Наверное, жители села все же заметили в сумерках буранной зимы, как вернулся в баньку сутулый Миня. Потому что к нему явилась… нет, не Таня… примчалась на лыжах по сугробам ее младшая сестренка (наверно, сказала матери, что на прогулку пошла с подругами?). Пригибаясь, боясь удариться об косяк, а затем и об потолок головой в вязаной шапочке, приблизилась в темноте, долговязое создание в великоватой куртке и мужских штанах. Видимо, прознала от сестры о человеке, который не пристает, с руками не лезет, а рассказывает всякие интересные вещи.
