Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»
Многие хористы были убеждены, что после возвращения Бальменовой в Кимры она сойдется с Лептаговым. Они хорошо помнили свои прежние надежды на любовь Лептагова к Бальменовой, помнили, что не раз пытались свести их, подложить Бальменову к нему в постель. Эти попытки хора были просты и наивны, она знала о них с самого начала, и с самого начала ей это только льстило. Она и сейчас, едва снова стала петь в хоре, сделала Лептагову целый ряд вполне прозрачных намеков.
Эти настроения, что она спасет хор, если сойдется с Лептаговым, были еще живы, она немало обо всем этом себе напридумывала и одно время сильно на этот роман ставила. Однако то ли Лептагов перегорел, то ли была другая причина, но он остался к ее кокетству совершенно безучастен, да я не уверен, что и Бальменова согласилась бы на серьезные отношения, зайди о них речь. Она теперь и сама все меньше верила, что этот путь ведет к спасению.
В сущности, Бальменова ждала и хотела одного человека — Крауса. Она любила его всегда, всегда хотела быть с ним, и когда ее назначили в Кимры, была уверена, что наконец сможет с ним соединиться, стать настоящей женой того, с кем была обручена. Ее не смущало и что он священник, хотя по тем временам брак между священником и городским прокурором любому бы показался немыслимым. Она довольно долго ждала от отпа Иринарха какого-нибудь знака, понимая, что эти обстоятельства — и время, и ее прокурорство — не могут ему не мешать, но не дождалась и решила действовать сама. Она не сомневалась в том, что он любит ее, но между ними всегда была, не давала им сойтись, стена. Теперь ока понимала, что, если они хотят быть вместе, все должно быть начато ими заново и иначе, и она была готова на это, но не знала и никак не могла узнать, готов ли он.
Для себя она давно уже поставила крест на всем, что раньше мешало их отношениям: и на идеализме, и на партийной этике, и на ребенке, зачатом ею от хлыста. С этим багажом она и ездила, причем трижды, в Константиново. Каждый раз они довольно долго разговаривали, но то, о чем она мечтала, так и не случилось. Сейчас ясно, что отец Иринарх ни ради кого не отказался бы от сына, но она и не собиралась на этом настаивать. Она вообще ни на чем не собиралась настаивать. Тем не менее договориться с ним она не смогла. Впрочем, у меня нет сомнений в том, что эти визиты не оставляли отца Иринарха равнодушным. Он боялся их, боялся ее и того, что от нее исходило. Похоже, что его тянуло к ней так же сильно, как ее к нему, и он страшился, что поддастся. Во всяком случае дня через три-четыре после каждого посещения Бальменовой Константинова он появлялся в Кимрах, и это был как бы ответный визит.
В Константинове отец Иринарх был кротким, тихим батюшкой, но попав в Кимры, он преображался. Я помню его, идущего кривой, горбатой улочкой мимо окон нашей гостиницы, идущего во главе целой толпы народа, которую он собрал своей проповедью о борьбе с грехом, о богопротивной антихристовой власти и последних временах, что уже настали. Толпа громила все, что встречала на пути, от невинных складов, лавок и мастерских до здания уездного совета, уездного же управления внутренних дел, телеграфа, банка и отделения Наркомзема. Причем людей было столько, что каждый раз у меня было ощущение, что еще чуть-чуть — и они захватят город. Все же властям в конце концов удавалось восстановить порядок.
Теперь инициатива переходила к Бальменовой и начиналась кровавая баня. Люди арестовывались сотнями, вводилось так называемое ускоренное судопроизводство, и в соответствии с ним смертные приговоры выносили буквально пачками. Обвинение было стандартным — мятеж. Кимрами овладевал форменный ужас. Тысячи горожан разбегались кто куда, прятались у родственников по окрестным деревням или просто затаивались. Город выглядел как во время чумы. Так совпало, что через месяц после второго из этих мятежей в Кимрах была проведена перепись (часть всесоюзной), к немалому изумлению областного начальства, она показала, что население города уменьшилось почти вдвое.
Надо сказать, что Бальменова не была дурой и никогда не испытывала сомнений насчет того, кто был руководителем и организатором этих событий. И то, что она и отец Иринарх обручены, вовсе не считала смягчающим его вину обстоятельством.
Имей она эту возможность, Краус уже после первого бунта получил бы ту же высшую меру, что и другие преступники. Но подобных полномочий у нее не было. Вслед за каждым поднятым им восстанием он как несомненный руководитель и главарь всего дела арестовывался органами ГПУ среди первых, но всякий раз скоро о его задержании становилось известно Москве и оттуда поступал строжайший приказ немедленно освободить арестованного. Ясно, что в Кремле у Крауса были влиятельные покровители, но и это объяснение неполно. Один высокий чин раз в приватной беседе сказал Бальменовой, что в политбюро никак не могут решить, истинный ли пророк отец Иринарх, и послан ли он Господом или нет, а потому боятся его трогать. Все же эти неожиданные освобождения Крауса в дни, когда людей, за ним пошедших, расстреливали сотнями, оказались для власти небесполезны. Уже после второго восстания в Кимрах большинство горожан было убеждено, что он — чекистский агент, а сами бунты — провокация органов, задуманная, чтобы выявить недовольных и пограбить город.
Пораженная мощью краусовской поддержки, Бальменова некоторое время спустя изменила тактику, стала пытаться выяснить, кто ему покровительствует, чтобы использовать этого человека для собственного продвижения. Кстати, нельзя сказать, что то, что ей не дают расстрелять Крауса, сильно огорчало Бальменову; пожалуй, она была даже рада, что деятельность человека, которого она всегда любила, любит и сейчас, признается государством столь важной, что ему фактически выдана полная индульгенция. Рада она была, и когда ей представилась возможность необыкновенно помочь карьере Крауса, а потом и своей. Связан тот случай был непосредственно с тогдашним главой ЧК-ОГПУ Менжинским.
Еще соглашением, заключенным между эсерами и скопцами в шестнадцатом году, было установлено, что на заседаниях политбюро представители их партий председательствуют в строгой очередности, в соответствующей традиции они и проходят. Нам известно, что договоренность эта соблюдалась очень жестко, хотя, с другой стороны, никто не скрывает, что все важнейшие для судеб страны решения были приняты во время заседаний-радений. Если подобное совпадение случайно, иначе как чудесным назвать его нельзя. Во время этих радений члены политбюро обращались друг с другом терпеливо, кротко, нежно; мужчины называли женщин сестрами, белыми лебядками, женщины мужчин — братьями и белыми лебедями. Начинались заседания с молитвы, которая всегда шла при свечах.
Перед этим и хлысты, и скопцы, и эсеры снимали обыкновенное верхнее платье и одевали: мужчины особые длинные белые рубашки или саваны, которые скопцы почитали наравне со священническими ризами, а женщины белые сарафаны. Дальше старшины из скопцов, их звали «Архангельскими трубами», запевали: «Святый Боже, Святый Крепкий», а остальные в растяжку подхватывали: «Дай нам, Господи, Дай нам, Иисус Христос». Эту просительную молитву члены политбюро повторяли все быстрее и быстрее, многие со слезами на глазах, и когда, наконец, дело доходило до скорого, едва внятного причитания, тот, кто сегодня избран был быть пророком, уже не имея сил себя удержать, судорожно вскакивал и начинал, в пояс кланяясь, молиться Господу.
Дальше женщины затягивали канты: «Люди Божие Святые, пред сенным ковчегом скакавшие играя веселыми ногами, в образ бытия зряще, пасху хвалят спасигельну», — а потом одну за другой страды о Данииле Филипповиче и Иване Тимофеевиче, а мужчины — кто что умел: одни просто притоптывали ногами, другие же что есть сил плясали. Пляшущие иногда поодиночке, иногда по двое перебегали из угла в угол горницы, охая и приговаривая: «Ой, дух Святой», — остальные же, сойдясь в хоровод, что есть силы вертелись вокруг себя, делая это так быстро, что было невозможно разобрать лиц, только слышен был визг да рубашки раздувались, будто паруса. Пророк, председательствующий сегодня, сначала стоял в стороне и лишь, то и дело подгоняя вертящихся, кричал им: «Плотей не жалейте, Марфу не щадите», — или: «Плоть мучайте, душу веселите», — а потом и сам, держа на весу руку с осеняющими перстами, вступал в круг.
Устав, мужчины усаживались на скамьи, женщины же в свою очередь пускались в пляс. С ними продолжал плясать и пророк. Наконец и женщины, обессилев, валились на пол, а пророк все плясал и плясал, пока наконец не приходил в исступление и не начинал быстро-быстро выкрикивать: «Вот, катит, катит Дух Святой».
Тут члены политбюро падали перед ним на колени, крестились обеими руками и плача ждали, что он им скажет. Он же каждому из вопрошавших в свой черед говорил: «Вот тебе от Бога указ», — или: «Божьим указом по сошедшему на меня Духу Святому». Дальнейшее теперь хорошо известно по многим опубликованным протоколам, например, наркомвоенмору Троцкому о том, будет ли в следующем, двадцать втором году нападение Антанты на Россию: «Я, возлюбленные, Саваоф, вам скажу, в сердца ваши благодать вложу, покровом вас покрою и от злых зверей Антантских закрою». Так и случилось: из-за массового рабочего движения планы Антанты свергнуть в России советскую власть тогда провалились.
