Александр Любинский - Виноградники ночи
Сейчас вечер, зима, никого нет во дворе. По тропинке в снегу я пробираюсь к крыльцу. Подымаюсь по прогибающимся под ногами скользким ступеням, вхожу в сени, где крохотное окно на улицу, и льется оттуда синий свет. Помню, когда Толька пришел из армии, он целовался здесь взасос со своей Галиной. Я протопал мимо, а они даже не оглянулись — нечего стесняться мальчишки. Да и вообще — дело житейское, как и пеленки, влажной духотой наполнившие через несколько месяцев нашу — общую — кухню. Набрякшая дверь с чавканьем поддается — и я уже в узкой кишке, распираемой коммунальными счетчиками, сундуками, цинковыми корытами, велосипедами. Еще чуть-чуть, осталось лишь несколько шагов…
Молочно-серое утро. Проступают очертанья пихты у окна, края тротуара… Но свет стремительно набирает силу и, как всегда в Иерусалиме, уже через несколько минут ночной холод сменяется жарой. Холмы на горизонте четко прорисованы на фоне сверкающего неба, и лучше не думать о том, что по их склонам ощетинились ненавистью арабские деревни, а ветер пустыни вот-вот сдует, подымет к небу, рассыплет в прах этот клочок земли.
— Доброе утро!
Марк и не заметил, как она подошла. Склонилась над ним. Она была в своем халатике, с неизменной косынкой на голове.
— Пора вставать. Знаешь, сколько ты спал?
— Сколько?
— Двенадцать часов!
— Это уж ты хватила…
Встал босыми ногами на прохладный пол.
— На улице — рукомойник и таз. Если хочешь, я тебе полью.
Он вышел во двор как был, в одних трусах. День сиял, слепило глаза. Под пинией с прибитым к ее стволу рукомойником подрагивала прозрачная тень. С наслаждением Марк вымыл лицо, и шею, и плечи, подставляя руки под струю кувшина, который Герда держала над ним. Вода искрилась, била в днище жестяного таза.
Герда подала полотенце.
— А что там? Ничего нового? — Марк махнул рукой с полотенцем в сторону дома напротив.
— Примерно неделю назад приехал грузовик с тремя монахами. Вынесли все до последней тряпки, погрузили, увезли. А дверь заколотили. Знаешь, я ведь теперь домохозяйка!
— Да ну, брось…
— Правда-правда! Пойдем внутрь, я уже приготовила завтрак.
На белой скатерти рядом с неизменной глазуньей и чашкой кофе — большая миска салата, щедро заправленного сметаной.
— Какая роскошь!
— Давай, давай, не стесняйся.
Столовой ложкой зачерпнула кусок помидора в бледно-розовом сметанном соке, положила Марку на тарелку.
— Ты, я вижу, разбогатела.
— Наоборот. Я должна мару Меиру 18 000 лир.
— О, это сумма!
— Да. Но я купила это… это помещенье.
— У кого?!
— У православных. Оно ведь принадлежит им… Два дня назад пришел монашек. Такой…
— С виду щуплый? С длинными волосами?
— Да. А откуда ты знаешь?
— Не важно.
— Ладно… Не говори, если не хочешь.
— Не обижайся… — положил ладонь на ее прохладную руку, — и что же?
— Ничего. Предложил купить этот дом.
— Скорее, сарай…
— Перестань. Главное ведь, земля, а дом можно построить!
— Ты права.
— Ну вот, я сначала растерялась… 18 000 лир за земельный участок на Невиим… цена мизерная! Но для меня это — огромная сумма. Я сказала, чтобы он пришел на следующий день. Он согласился. Я была в полной растерянности… Потом вспомнила о маре Меире. Побежала к нему, рассказала. И он дал деньги! Наутро пришел монашек, мы составили купчую…
— Ты уверена, что все точно?
— Да-да, он принес официальный документ, подтверждающий их права на этот участок! Он деловой…
— Не сомневаюсь… Приятно, что они умеют быть благодарными.
— О чем ты?
— Так… О своем.
Поставил на стол чашку с черной жижей на дне.
— Хочешь еще?
— Нет. Вот что…
Поднял голову, посмотрел ей в глаза.
— Что-то случилось?
— Хочу попросить тебя об одной услуге.
— А! Вот мы, наконец, и добрались до дела!
Встал, обогнул стол, положил ей руки на плечи.
— Зачем ты так? Я не настаиваю. Но кроме тебя, мне не к кому обратиться. Мы ведь друзья…
— Хорошо. Что я должна делать?
— Поехать в Тель-Авив. Передать информацию. Получить указания. И деньги… Я уже совсем на мели.
— Ты даже доверяешь мне быть твоей связной?
Помедлил… снял руки с ее плеч.
— Ты так страстно рассуждаешь о будущем государстве! Помоги же нам в нашей борьбе!
— А если со мной что-то случится? Тебе не будет меня жаль? Ну, хоть немножко?
— У меня нет другого выхода. Ты хочешь спокойно жить. Но такую жизнь еще надо завоевать!
Подошел к стулу возле кровати, натянул брюки, заправил рубашку, потянулся к кобуре, свисающей со спинки стула… Вскочила, подбежала, обняла. Ее голова едва доходила ему до плеча. Осторожно снял косынку. Распустились как пышный цветок тяжелые медвяные волосы. И он припал к ним…
В четверг, перед окончанием работы, Генрих Ильич заглянул к Якову в его заваленную бумагами комнатенку на первом этаже и позвал к себе. Яков решил, что речь пойдет о докладной, которую он готовил для отправки в Центр в конце следующей недели. Она была написана пока вчерне, не хватало кое-каких данных — наверно, Генрих собирался именно об этом и поговорить. Но разговор свернул в неожиданную сторону.
— Вот, возьми, — сказал Генрих, когда Яков вошел в его кабинет, — и протянул ему через стол увесистую сафьяновую папку с шелковыми тесемками.
— Что это?
— Хочу, чтобы ты ознакомился с материалами Со вкусом, с толком, с расстановкой… Ты не против? Да садись же! — и Генрих указал на кресло возле стола.
Яков сел, положив на колени папку. Он не любил, когда ему мешали закончить уже начатое дело, но с Генрихом ведь бесполезно спорить
— Ознакомься с этой папочкой. Видишь, какая она старая? Таких сейчас не делают. Да и документы в ней тоже — весьма почтенного возраста. Речь идет о российских владениях в Палестине. Но в основном, это Иерусалим и его окрестности. Было время, когда Россия распродавала и теряла накопленные богатства. Настало время их вернуть.
— Где-то уже читал. Время — разбрасывать камни. И время — их собирать.
— Вот именно. Лет 80 назад под покровительством великого князя Сергия было создано Императорское Палестинское православное общество, которое принялось весьма активно осваивать эту территорию. Было возведено гигантское по тем временам Русское подворье, построены церкви и монастыри. Тысячи паломников ежегодно приезжали сюда и находили здесь кров и покровительство…. Да и с турками приятно было иметь дело: все решал размер бакшиша. Но после революции это огромное сооружение развалилось…
— Неужели?!
— Я ценю твой юмор. Но все слишком серьезно. Сейчас, когда принято решение вернуть государству то, что ему принадлежит, мы вынуждены начинать с нуля. Пока мы сидели, сложа руки, большая часть собственности явочным порядком забрала эмигрантская церковь. До сих пор мы пытались действовать, так сказать, неформальными методами. А что еще нам остается, если мы сами здесь находимся на полулегальном положении? Пытались найти купчие и другие документы, подтверждающие право государства на собственность… А они уплыли под самым нашим носом! Что делать? Людей не хватает, мы не можем разорваться! В Центре этого не хотят понять… Пропала и местная церковная казна. Это… это — очень большие деньги!
— Мы пытаемся следить за каждым их шагом, хотя это очень нелегко!.. В конце концов они должны вывести нас на цель. Думаю, это правильнее, нежели применять к ним э… физические методы воздействия. Что касается этих… сионистов, то, насколько я понял, им сейчас не до наших внутренних распрей. А англичанам и вовсе плевать — ты знаешь не хуже меня, что через год-другой они уберутся отсюда. Правда, надо отдать им должное: они люди организованные и стараются поддерживать видимость порядка. Нам нужно спешить, если мы хотим закрепиться здесь… Центр все настойчивей требует результатов. Хорошо еще, что они не спустили нам годовой план с разбивкой по кварталам!
— Так что вы хотите от меня?
— Я хочу, чтобы ты ознакомился со всеми материалами. У меня есть кое-какие идеи… Но мне интересно и твое мнение. У тебя есть способности аналитика, фактологическая дотошность… Знаешь, из тебя бы вышел хороший историк.
— Спасибо. Вы тоже не лыком шиты.
— В любом случае — если мы начнем продвигаться, будешь продвигаться и ты. Посиди, подумай, покумекай…
— Слушаюсь.
— Да-да… Приступай!
Яков вернулся в свою комнату, положил папку на стол, развязал тесемки… Бумаг было много, некоторые слиплись. Яков перебирал их, осторожно разнимал, раскладывал в отдельные стопки. По-видимому, Генрих не дал себе труда внимательно их прочитать. Одни были с золоченными грифами, на мелованной бумаге, другие — написанные наскоро, вкривь и вкось. Третьи, скрепленные почему-то английской булавкой, оказались заметками, газетными вырезками… Складывалось впечатление, что все это кто-то наспех собрал, чуть ли не сгреб второпях, да и засунул в папку — до лучших времен.
