Кристофер Ишервуд - Мемориал. Семейный портрет
- Я давно уже собиралась вас просить об одной милости. Сердце у него подпрыгнуло и покатилось:
- Да?
- Мне бы очень хотелось, чтоб вы меня называли Лили. А я вас буду Роналд называть, можно?
Склонил голову - и сам себе даже почти не поверил:
- Да, будьте так любезны, - сумел выговорить.
Она чуть откинулась на стуле, легко и прелестно ставя на этом точку:
- Вот и спасибо. А то прямо нелепая официалыцина получается, раз мы с вами друзья.
И кончилось чаепитие. Еще немного посидели, помолчали. Он кожей чувствовал тишь светлой квартиры под лампами, в высоком доме, далеко над гремучей уличной толчеей. Как в склепе - тишь, пустота. Лили задумчиво смотрела прямо перед собой, на свою руку с единственным бледно сияющим золотым кольцом. Потом спросила:
- Скажите, Роналд. Приведись вам прожить жизнь сначала, вы бы стали что-то менять?
Пришлось тщательно взвесить ее вопрос. Никто еще о подобном не спрашивал. И как-то привычки такой не сложилось - говорить о самом себе.
- Возможно, - выговорил наконец, - мне было бы лучше в кавалерийском полку. Но в то время это был вопрос денег. Невозможно прожить на жалованье.
Кажется, она не совсем то имела в виду, потому что сказала с легкой усмешкой:
- Для мужчины, наверно, все совсем по-другому.
И это замечание тоже пришлось тщательно взвесить:
- Да, скорей всего, так именно дело и обстоит. Она весело хохотала.
- Мужчины, по-моему, - такие беспокойные существа и вечно всем недовольны, в отличье от женщин. Из кожи лезут, лишь бы что-то переменить, пусть им от этого даже хуже будет.
Видно, он допустил, позволил себе какой-то молящий жест, не удержался, потому что она сказала:
- Да-да, и не спорьте! Сами знаете, и вы бы туда же, дай только вам волю.
Она улыбалась; она смеялась над ним, как-то странно, с каким-то вызовом, как бы отстраняя, отталкивая, удерживая на расстоянии.
- Ну а нам, - она прибавила, - нам, женщинам, только одно и нужно: покой.
Ну что на такое ответишь. Она его к стенке прижала, она почти издевалась:
- Вы, конечно, в этом видите эгоизм? Удалось ответить твердо, не без достоинства:
- Простите, но тут я не совсем верю в вавту искренность. Она засмеялась странно:
- Может, я и не искренна. Не знаю.
Нависло молчанье. Ах, не надо было так говорить! Вот же она, кажется, приоткрыла какую-то дверцу - и сразу захлопнула. Теперь вот сидим, не глядя друг другу в глаза. И заговорила она только затем, чтобы переменить тему:
- Вы, кстати, в серебре понимаете?
- Разве что так, слегка. Она встала, улыбаясь:
- Я вам никогда не показывала?
Открыла шкаф, вынула застланную изнутри ватой коробку и, слой за слоем разоблачив, поднесла под свет лампы:
- Собственно, вы и не могли его видеть, с самой войны было в банке. Только что забрала.
- Красивая вещь, - повертел в руках тяжелое, плоское блюдо.
- Считается, что эпохи Якова. Тщательно его осмотрел.
- Да. Думаю, очень ценное.
- Уж наверно. Тетушкино. На свадьбу мне подарила.
И задумчиво поставила блюдо на стол. Оно между ними стояло. Потом она сказала, не то чтобы грустно, а с тихим каким-то недоумением, будто сама себе:
- Странно, удивительно, как подумаешь, вот я жива еще, и блюдо стоит себе целехонькое. Будто из иной цивилизации откопали.
Промолчал. Боялся неловким словом спугнуть, оскорбить ее чувства. Опять она заговорила:
- Кажется, есть модная такая теория, будто старые люди должны наслаждаться жизнью и вести себя как молодые. Будто бы не должно быть никакого различия. Пусть одеваются так же, и разговаривают, и вовсю стараются так же выглядеть.
Помолчала, вгляделась в густую тень.
- Ну, а я думаю, что счастье создано для молодых. Старым остаются воспоминания.
И так она в эту минуту была хороша, и так хотелось ее оборвать, и спорить, доказывать, что вовсе она не старая, она молодая - она будет молодая всегда. Но как вдруг выговоришь такое. Сидел и молчал, завороженный, - до того был у нее удивительный тон. Как пророческий, как сквозь дрему:
- По-моему, если кто был очень, очень счастлив когда-то - прочее все не в счет. - И через секунду добавила, как бы думая все о том же: - А жаль, что вы с Ричардом друг друга не знали. У вас, по-моему, нашлось бы много общего.
Ну что тут можно ответить? Она улыбнулась. Сказала совсем просто:
- Он, иногда мне кажется, рад, что мы с вами друзья.
* * *
Лифт скользил вниз по шахте. Из квартиры его вынесло, как сомнамбулу; и вот он длинными шагами мерил улицу в огнях фонарей.
Наконец- то, как никогда еще прежде, можно было в полной мере оценить драгоценное сокровище -дружбу с ней. Шел, распрямясь, как герой, покачивая зонтом, и знал, что нет никого счастливей, взысканнее судьбой и более недостойного среди смертных. И это великое счастье, слава Богу, осознано во-время, не на излете. Оно будет длиться и длиться. Неделя за неделей. Я буду с ней видаться. С ней говорить. Будем вместе чай пить. Разговаривать.
И Боже ты мой! - еще сегодня утром себя терзать сумасшедшими, несбыточными мечтами, дурацкими планами, призрачной надеждой! Прикидывать, примерять свой тощий счет в банке, хилый бюджет, квартиренку. И чуть ведь не выкинул несусветную глупость, да, наглость была бы прямо непоправимая. И больше бы в жизни ее не видать, как своих ушей. Теперь-то совершенно ясно, в этом предложении руки и сердца она бы усмотрела кощунство, предательство, злоупотребле-нье доверием. Да, теперь-то понятно, это бы и было предательство, в сущности.
И так прелестно уберечь его от безумного шага, от горечи отказа. Так прелестно поставить на место. В мыслях она умеет читать, что ли, ведь каждое ее слово сегодня было остережением, дивно, тонко высказанным остережением. И это такая радость. Потому что теперь все встало на свои места, и можно по праву ей оказывать кой-какие услуги, попусту не надеясь на большее. Разве этого мало для счастья.
Если бы в юности ее встретить, мелькнула мысль - ах, да чего уж, юность не юность, ничего б это не меняло, нет, но все же мелькнула мысль: если бы я тогда ее втретил, насколько лучше бы-
ла бы жизнь. Такие женщины поднимают мужчин над скотством. Без них мы пустое место. Она святая, он думал. Я узнал святую.
* * *
Выдохшись, сбавив шаг, он наконец остановился перед дверью, которая показалась знакомой. Перед дверью своего Клуба. Несколько сочленов, кивавших ему, пока проходил по курительной к своему любимому креслу, отметили, что Чарлзуорт на целых четверть часа опоздал. Обычно ведь хоть часы сверяй по майору - во все три его клубных вечера.
III
"Вот я и сматываюсь, - писал Эдвард, удерживая руку от дрожи на скачущем столике, - а ты, будь добра, умиротвори Мэри, уж я на тебя полагаюсь. Ради Бога, изобрети какой-нибудь исключительно изящный предлог для моей отлучки, только не забудь написать и точно мне его изложить. И тогда я пошлю ей рождественскую открытку. Но если честно, мне вдруг было ослепительное видение - вся предстоящая колбасня у Гауэров, у Кляйнов и миссис Гидден на Новый год. И душа не выдержала. Прости мне, пожалуйста, это мое, естественно, не последнее свинство".
Уже давно миновали Ганновер; отобедали. Серые грустные поля, без оград, размежеванные пунктиром лесов, мягко кружили за толстым стеклом, от малейшего сквозняка защищенным зеленой бязью. Вагон-ресторан густо пропах сигарами крепких, обритых наголо, пассажиров со студенческими шрамами на щеках. Он их озирал не без наглости, барабаня пальцами по ножке бокала.
Поднял его, отпил; послюнил карандаш, прибавил:
"Вернусь сразу после Нового года".
* * *
Он лежал в шезлонге под облезлым эвкалиптом. Легкий бриз, улетая на мол, мимоходом шуршал листвой. Взгляд сонно скользил по уступчатым склонам, простеганным чернотой виноградных лоз, по рыжим и розовым домикам, жмущимся к колокольне. Как каждый камешек остро и четко рисуется на ярком свету! А за темно-синим заливом, на той стороне, почти не видать их, затаились низкие, серые миноносцы. Дальше, выше, высоко над земным горизонтом, снежные грани альпийских круч недопроявленными снимками стынут в слепящем просторе.
Рядом встает Маргарет. Только что вышла из дома.
Она улыбается. Зубы особенно ярко белеют на фоне загара. Она вся сияет. Глаза излучают свет.
- Кушать подано.
- И что там? - с широким зевком.
- Омлет, фрукты, салат… я сегодня новый способ испробовала, какой нам демонстрировала Тереза.
- Роскошно.
Поднялся устало - от долгого сидения устал. Наелся давно и надолго. Не хочется есть - под ее взглядом, подталкивающим в рот каждый кусок. Она допытывается озабоченно:
