Ионел Теодоряну - Меделень
— Откуда ты знаешь? Ты подслушивала у двери?
— Я не подслушиваю у дверей!
— Тогда что же ты знаешь?
— Спроси у папа.
— Что она знает, милый?
— Да откуда же мне знать!
— Ну и чертенок ты, Ольгуца!
— …Герр Директор, что ты делаешь, когда тебе обидно?
— Всяко бывает! Иногда глотаю обиду… иногда…
— Иногда?
— Иногда курю!
— Я глотаю.
— Глотаешь! Что?
— Виноград, Герр Директор, — спокойно отвечала Ольгуца, словно орех, раскусывая хрупкую, душистую ягоду.
* * *В спальню госпожи Деляну сквозь опущенные шторы проникал мягкий и спокойный послеполуденный осенний свет.
Дэнуц опирался рукой о плечо матери, стоявшей перед ним на коленях. Его больная нога покоилась на подушке. Ссаженное колено было промыто и смазано йодом… Теперь наступила очередь антисептической повязки.
Сильный запах аптеки щекотал Дэнуцу ноздри. Он не отрывал глаз от упаковки бинта, на которой был нарисован красный крест.
Солдат, израненный в сраженьях,
В жестоких муках опочил
Вдали от матушки родимой, которую он так любил…
Не подозревая о том, что Дэнуц умирает «вдали от матушки родимой, которую он так любил…», госпожа Деляну была обеспокоена серьезным выражением его лица.
— Очень туго, Дэнуц?
— Да, туго… Нет. Не туго!
— Скажи маме, Дэнуц. Если туго, я перевяжу.
— Нет, мама. Так очень хорошо. Merci.
Повязка начиналась чуть выше колена и доходила до середины икры, казалось, что Дэнуц получил тяжелое ранение и достоин боевой награды.
«Il pressent quelque chose!..»[39]
Было время, когда госпожа Деляну разговаривала с мужем по-французски, особенно когда хотела, чтобы ее не поняли дети. Эта привычка — теперь, когда дети знали французский — сохранилась у нее, хотя и ушла глубоко внутрь, для выражения сокровенных мыслей.
— Тебе грустно, Дэнуц? — спросила она, поглаживая ему лоб.
— …
Вопрос сделал свое дело, Дэнуц опечалился.
«Pauvre petit! Quel sourire navrant…»[40]
Весь во власти поэтического тщеславия и лирической грусти, Дэнуц принимал как должное то, что его гладили по лбу, по щекам, — словно это были аплодисменты.
— Хочешь чего-нибудь вкусного? Ну! Попроси у мамы…
— Мама, а сегодня не нужно спать днем? — спросил Дэнуц. В его голосе оставалось все меньше и меньше уверенности.
— Ты устал, Дэнуц? Хочешь спать?
— Не-ет!
— Тогда зачем тебе ложиться! Разве тебе плохо здесь, с мамой?
— Хорошо.
— Давай, мама тебя причешет.
«Может я заболел», — с надеждой подумал Дэнуц, чувствуя себя у власти.
Гребень легко скользил по мягким и крутым завиткам, подчиняясь скорее печальному направлению мыслей госпожи Деляну, чем движению ее рук, которые преследовали практическую цель.
Любой человек сказал бы, что у Дэнуца вьющиеся каштановые волосы. Любой, но только не госпожа Деляну! Глаза чужих людей отличаются рассеянностью и достаточно равнодушны: ни дать ни взять, глаза паспортных чиновников!
«Каштановые и вьющиеся!» То есть такие же, как у сотен и тысяч людей!.. Бедные мальчики! Вот уж поистине надо быть женщиной, чтобы внушить людям, что у тебя красивые волосы!
Сердце госпожи Деляну болезненно сжалось при мысли о человеческом равнодушии. И материнские руки попытались хотя бы на миг уберечь от чужих глаз и ножниц роскошные кудри Дэнуца.
— Сядь, Дэнуц. Мама тебя хорошенько причешет.
Дэнуц сел на кушетку у изножья составленных вместе кроватей.
— Ляг поудобнее… Вот так. Знаешь, Дэнуц, когда ты был совсем маленький…
Он вытянулся на кушетке, положив голову на колени матери. Пыльные башмаки покоились на турецкой шали, и — вот удивительно! — никаких замечаний! Напротив, смеющиеся из-под опущенных ресниц глаза.
«Израненный в сраженьях…»
— Хочешь, мама расскажет сказку?
— Да-а!
— Что же тебе рассказать?
— …
— Дэнуц, — вдруг опечалилась она, — у мамы уже нет для тебя сказок! Ты вырос, Дэнуц!.. Как летит время!
Госпожа Деляну вздохнула и, оставив гребень в волосах, погладила голову, для которой у нее уже не было сказок.
Глаза госпожи Деляну знали оттенки кудрей Дэнуца так же хорошо, как ноты шопеновского ноктюрна…
Каштановые кудри!.. Каштановые снаружи — да. Но сколько огоньков тлело внутри! Сколько ржавых ручейков! Какие изящные медные кольца сияли на кончиках прядей!
В конце каникул кудри у Дэнуца были совсем другие, чем в начале. В их чуть приглушенном блеске чувствовался скрытый жар, ощущалось приближение осени, — так на некоторых картинах Рембрандта в ярком луче света угадывался нимб Христа.
«И кудрявые!» Каждый завиток вился на свой лад. Утром, когда Дэнуц просыпался, — в тот момент, когда у всех людей волосы всклокочены и лежат в беспорядке, — его кудри напоминали куст тюльпанов, только что распустившихся в тихом саду сна.
Столько утренних часов! Столько пробуждений! В один миг череда ушедших лет превратилась в темно-золотую грядку круглых тюльпанов…
…И вот начнется гимназия… школьная жизнь… гимназическая форма… стриженые волосы… старость для одних, молодость для других… и мальчик с девичьими кудрями, лежащий на кушетке, никогда, никогда не вернется назад, в свое прошлое…
— Дэнуц.
— …
Углубившись в свои мысли, госпожа Деляну не заметила, как Дэнуц задремал у нее на коленях. Приподняв его голову, она положила ее на изголовье кушетки, осторожно, словно драгоценный сосуд с цветами и бабочками.
Джик… Дэнуц в испуге проснулся, ему померещился звон сабель.
— Что такое?
— Ничего, Дэнуц. Смотри…
— Ты меня стрижешь, мама? — встревожился он, увидев прядь волос и ножницы в руках у матери.
— Нет, Дэнуц, — улыбнулась она, с грустью думая о том, что другие руки остригут его волосы. — Я только отрезала прядку… для себя.
— Зачем, мама? — спросил Дэнуц, сладко зевая.
— Так… чтобы ты увидел, когда вырастешь большой… Дэнуц!
— Да?
— Ты ведь уже совсем большой, Дэнуц?
— Да, мама.
— А ты не хотел бы навсегда остаться таким, как сейчас?..
— Нет!
— …и вместе с мамой.
— Да-а.
— А если это невозможно, Дэнуц!.. Хочешь, мама даст тебе сладкого?
— Из шифоньера?
— Из шифоньера, — улыбнулась госпожа Деляну, открывая шифоньер красного дерева, когда-то принадлежавший ее матери и ее бабушке.
…Аромат легкой грусти, который исходит от шифоньеров нашего детства в спальнях наших матерей, любивших и баловавших нас! Аромат, который исчезает вместе с прошлым… Аромат, который вспоминаешь, проходя торопливо по старой улице с цветущими абрикосовыми деревьями… Внезапно ты замедляешь шаг, ощутив как бы легкое дуновение весны из незнакомого окна, в котором, кажется, вот-вот появится лицо молодой девушки — из этого ли дома? или из твоего прошлого? — кто знает…
Аромат лаванды и донника из цветных мешочков, которые подвешены к полкам и кажутся изящным вместилищем воспоминаний… Аромат девясила, одеколона и духов с позабытыми названиями — аромат счастья… Стопки ослепительно белого белья в лиловом полумраке полок…
…И серебряный звон ключей, и легкий скрип отворяемых белой рукой шифоньеров, и короткое мгновение, когда в зеркале вдруг отражается спальня и мальчик с влажными губами и веселым блеском глаз, — вдруг в шифоньере спрятан шоколад…
— Мама, а сколько мне можно взять? — спросил Дэнуц, разгрызая круглую дольку шоколада «Маркиз» и поедая глазами коробку, которую он держал в руках.
— Возьми все… пусть будет у тебя в комнате.
— Правда?
— Правда.
После некоторого колебания Дэнуц прикрыл коробку крышкой: он был взволнован.
— А теперь, давай мама тебя подушит.
Дэнуц склонил голову, словно для коронования. Влажная стеклянная пробка прошла по его кудрям, задержалась на висках и за ушами, оставив после себя запах цветущего луга и кислых леденцов.
— Дэнуц…
— Да?
— Дэнуц…
Руки госпожи Деляну быстро сновали по полкам, вороша стопки носовых платков.
— Дэнуц, — прошептала она с трудом, — иди в столовую… Тебя ждет дядя Пуйу.
Дэнуц вышел. Дверь захлопнулась от сквозняка, который вырвал ее из рассеянных рук. Оказавшись за дверью, Дэнуц ожидал замечания: «Двери закрывают, а не хлопают ими!» Ничего не услышав, он слегка удивился и отправился в столовую, прихрамывая, с оттопыренным карманом, в котором лежала коробка шоколада.
В зеркале шифоньера на короткий миг возникло отражение руки, которая прикрывала лицо…
* * *— А вот и Ками-Мура! — радостно объявил Герр Директор, отбрасывая карты.
