Владимир Сотников - Покров
И если есть на земле место, где можно будет успокоиться, то находится оно где-то рядом с моим домом. Ведь не зря при каждом приезде домой волнение только возрастало, и, едва успев стать на порог, я хотел скорее выйти и пойти куда-то – в лес, в поле, где непостижимый простор хоть как-то напоминал о возможности найти покой и ясность.
В конце концов я приехал сюда, привезя с собой сначала слабую, но потом все крепнущую способность касаться будущего и скользить в одной из его картин по бесконечности круга, чтобы догнать самого себя и неизбежно увидеть ту маленькую тень на снегу под яблоней, в далекую новогоднюю ночь неслышно прошедшую первым воспоминанием. Кого держала она за руку, укорачивая при этом рукав моего первого в жизни пальто с булавкой на груди вместо пуговицы?
Вот кончается еще один день в этом городе, с моим томительным отношением ко всему происходящему. И надо уже возвращаться в комнату, где совсем недавно я почувствовал, как прошел дождь и желанием еще большего счастья вынес меня в этот глубокий каменный двор. Надо возвращаться, видеть перед собой отстающие от чьих-то подошв следы и, не думая даже, правильно ли иду, ожидать от себя естественного решения – простым ответом обшарпанной двери подъезда, пыльной темноты, одинокого света лампочки за сеткой лифта.
И вдруг догадавшись, что пора опять заменить себя кем-то чужим и ускользающим, я почувствовал, как все расплывается и остается только страх, что мусор на лестнице, почтовый ящик, открытый по привычке, и удивленно звякнувшая дверь, сговорившись между собой, опять что-нибудь с ним сделают.
12
МОЛЧАНИЕ
Последние дни лета нарушали спокойное течение времени, отнимая у первых осенних дней печаль и особенное чувство, проникающее в душу вместе с глухим гулом телеграфных столбов у дороги, неподвижностью одинокой птицы на проводе и застывшим с самого утра взрывом высокого облака, за которым не хотело прятаться солнце. Казалось, прошло не только лето, но и осень уже приоткрыла прохладное чувство умирания и покоя. В ночном звуке редких грузовиков было столько желания уехать, пронестись быстрее в бесконечности темноты и желтого пятна дороги перед фарами, что легче было представить эти машины застывшими на месте, окутанными неподвижным звуком работающих моторов.
Днем дорога наполнялась теплом и видимой скоростью, сухая и гладкая поверхность асфальта притягивала взгляд чем-то непонятным, что оставляли на ней чужие глаза проезжающих людей. Люди из далеких мест, находящихся на бесконечном продолжении дороги, могли бы с удивлением увидеть что-то новое в этой деревне, и несовпадение увиденного с завершенностью прошедшего могло бы разбудить их, но они спали в пути с открытыми глазами, как перелетные птицы, видя один и тот же сон ожидания. Машины были разные – грубые и нежные были их голоса, но все они выпевали одинаковую несложную мелодию нечаянной встречи и прощания.
Никто не замечал изменений – жизнь шла, нарушая свой прежний покой, и так же незаметно надо всем повисал покой, новый, еще более привычный. Темнели хаты, густели деревья, ветшали и падали заборы, заменяясь новыми, а время незаметно держало все в общем порядке, нарушить который ничто не могло. Случались в деревне приезжие, которые начинали здесь жить с запасом старой жизни, но привозимая этими людьми манера выходить на улицу и стоять у ворот, яркие краски и доски, которыми обновлялись заборы и наличники на окнах, – все это было так несоизмеримо со спокойным течением времени, что даже торопилось поддаться, раствориться, растаять.
В самом центре деревни, где проезжающие машины проскакивали неуловимую черту, после которой они с исчезающим звуком катили к горизонту, стоял дом, напоминающий потемневший, но крепкий еще пенек в запущенном саду. Солнце давно уже высушило темные его бревна, и только с близкого расстояния вместе с запахом и живым теплом чувствовалась усталость от бесконечного сопротивления силе, с которой земля долгие годы тянула к себе дом. Казалось, что где-то внутри его болят старые кости, только неподвижностью своей спасаясь от скрипа и болезненной памяти.
Старуха, жившая в этом доме, давно уже разучилась думать о хорошем и радостном, и даже далекое время, которое здесь пронеслось в шумном веселье большой семьи, застыло в памяти, почти не связанное с настоящим. Была семья, и на дом никто не успевал посмотреть – конечно, его строили и достраивали, бегали по тропинкам под окнами и в саду, но в бесконечном открывании и закрывании дверей, перезвоне голосов все забыли о доме, и никто не подозревал даже, что дом потихоньку все это время обживал свое единственное на земле место. И вот сейчас, когда дети выросли и разъехались, успокоились в своих отдельных друг от друга семьях, и старик умер в самом конце той прежней жизни, а со старухой осталась одна дочь, больная и неудачно прожившая свою молодость, – дом крепко, со всей своей старческой силой врос в землю, получив полную власть над чувствами, возникающими и гаснущими в поле его притяжения, влияния и силы. Все стало связанным с домом: ветер обдувал его стены, метался во дворе темными осенними вечерами и не выдерживал сопротивления, последним завыванием залетал под крышу, затихал, согреваясь в душном запахе старого сена; все звуки легко впитывались стенами, уходя под землю, смешиваясь с глубоким гулом проезжающих мимо грузовиков.
В каком бы далеком месте ни ударилась птица на лету о натянутый провод, звук этот долетал, долго еще замирая в стенах, жалуясь дому на бесконечность времени, так несправедливо и неожиданно вспыхивающего концом всего жившего только мгновение назад. И дом отвечал своим молчанием и согласием.
Последние дни лета приносили старухе торопливую и уже забытую силу, с которой она поднималась по утрам, чуть быстрее, чем обычно, молилась и, сбивая с нависших на тропинку лопухов росу, спешила в сад. После Спаса утренние туманы становились совсем уже холодными, осенними, и долго, до сильного солнца путались в низких ветках яблонь, кустах смородины и высокой ботве картошки, выросшей в тени. Старуха, быстренько моргая и растирая выкатившиеся слезы по морщинам, смотрела вверх, на недоступные ей яблоки, вздыхала и покорно начинала собирать с земли паданки. Так она обходила все три ряда яблонь, под конец с трудом уже волоча съехавший к коленям фартук. На дворе кучами лежали яблоки, и старуха уверенно сортировала по этим кучам только что принесенные в фартуке.
На Спас старуха сходила в церковь в дальнюю деревню, и несколько яблок, которые она носила с собой, потускнели от дороги и особенного значения, подаренного праздником именно этим яблокам, лежащим в пустой комнате на столе, на чистом сложенном полотенце. Одно из них старуха осторожно разрезала на дольки, и они с дочерью съели их в молчании. С этой минуты душный, нагретый за долгие летние дни воздух в комнате вздрогнул и оживился. Старуха ела яблоки, чистя их ножом, и ножи, и вся посуда обрели влажный и чистый блеск нужности и частого применения.
Время после праздника скинуло душную сдержанность и занялось обкатыванием до круглого подобия новых, почти одинаковых по чувству дней. Молчание, в котором жили старуха с дочерью все лето, стало особенно тяжелым, и старуха чувствовала желание заговорить с дочерью какими-то особенными словами, которые не оставляли бы страшной тишины после себя.
Всю жизнь дети старухи, маленькие, а потом уже и взрослые, никогда не были виноваты ни в своих бедах, ни в несчастьях, сваливавшихся на семью, – старуха всегда естественно и беспрекословно забирала себе все тревоги, и незаметно дети оставались чисты и беззаботны перед следующим днем: случившееся с ними так быстро уходило и растворялось, что братья и сестры все более становились похожими друг на друга. Стесняясь своей открытой любви, они легко могли ссориться, не доходя до крайностей в чувствах, оставляя последнее решение общему настроению семьи, которое всегда держалось в доме, накапливалось годами в стенах, в особенном расположении мебели и почему-то связывалось с потемневшей от времени картиной над столом в передней комнате, в которой обычно собирались все вместе. В огромной раме на гладком холсте покоились плоские арбузы, груши и яблоки. Похожим на себя был только кусок измятой скатерти в нижнем углу.
Чем старше становились дети, тем больше старуха волновалась, когда они приезжали, – не только от радости встречи, но и от неосознанного чувства, которое возникало, когда она слушала привезенные издалека слова и заботы.
Старухе рассказывали новости, события жизни, раздробленной и затерянной среди множества чужих людей, а эти события никак не входили в дом, оставаясь за воротами, не стучась и не требуя впустить себя. Так однажды приехал на свадьбу старшего сына дальний родственник и долго сидел на лавочке у ворот, пока все не развеселились, не вышли танцевать и не увидели наконец этого забытого и не встреченного никем гостя.
