Владимир Сотников - Покров
Уже давно сорвался со своего места и рванулся навстречу мне один мой будущий день, в котором наконец меня ждет минута полной ясности. Я не буду бояться этой встречи, потому что и туда залетит чистая капля сегодняшнего дождя, который шел и над улицей моего детства.
Кончается одно, начинается другое – и пусть будет так, вдруг…
Вечером, до этого, солнце холодно и ясно освещало весь луг, красно горели неподвижные окна темных хат. По улице, не глядя друг на друга, шли коровы, а за лугом, за уснувшей травой, все еще отсвечивала тусклым светом холодная вода. Падали яблоки в саду. Густая яблоня стояла на пахоте, и хотя пахали давно, земля была мягкая, готовая ко всему. Я слышал, как яблоко отделялось от ветки, быстро шуршало в листьях и глухо падало в землю. В каждом ударе оканчивалось что-то, жившее раньше, что тихо ожидало и терпело, и оттого, что яблоки не подскакивали на земле, не катились по ней, – я почувствовал осень. Сами падают яблоки, вдавливаются в мягкую землю, и сами летят за ними отдельные, оторванные неотвратимым падением листья.
Я стоял, затаив дыхание, предчувствуя неосторожность допустить сюда то лишнее, что может все изменить. И страшно сейчас вмешиваться в тот осенний вечер, который случайно захватила с собой память. Почему я так жалею эту тень, столько лет уже хранящую холодный небесный свет зашедшего за лес солнца?
Безликое тусклое облачко собиралось уже раствориться совсем, но потихоньку замерцали чуть видимые звезды, и облачко замерло, застыло. Время пошло быстрее, звезды разгорались. Прошелестели листья, и опять глухо упало яблоко. Где-то помолчала, потом залаяла собака, лай отозвался от леса эхом, и собака опять пролаяла.
Я стоял у самой стены дома и чувствовал, как каждое его усталое бревно принимает в себя все звуки и всю эту тишину. Дом был построен сразу, как только я родился, и поэтому мне уже никогда не будет до конца одиноко в этой жизни, хотя чувство одиночества, присутствуя постоянно рядом и сдавливая душу, только настаивалось с годами, как крепкое вино. Может быть, дом для меня был похож на большого и теплого зверя, о доброте и беззащитности которого знал только я один? И никогда уже не испытать того покоя, который окутывал, когда родители уходили в школу и оставляли меня одного, заперев дверь на замок, словно прося этим дом хранить меня до их прихода.
И кажется, что в тот день, который несется навстречу, обещая полный покой и совершенную ясность, я буду стоять у окна, вцепившись в подоконник руками, и мы вместе с домом сорвемся с места, и движение, какого я еще не знал никогда, но предчувствую всю жизнь, захватит нас своей бесконечностью и силой. Я вижу деревья, покорно, как трава, пропускающие нас через себя и потом распрямляющиеся, слышу гул в стенах и чувствую, как вся улица удивленно и с жалостью будет смотреть нам вслед своими темными немигающими окнами. Почему-то знаю я, что вызовет нас и притянет наше движение огонь, который появится из-за горизонта и, как сигнальные островки, будет зажигать верхушки дубов, что стоят пока молчаливо и отдельно друг от друга за рекой, на высоком поле. Сейчас я уже начинаю догадываться, что время идет только в связи со мной, то застывая, то вдруг перескакивая безо всякого сопротивления через свои же составляющие – часы, дни, годы. И не было бы этого важного для меня понимания без той ночи, когда я стоял и слушал, как падают яблоки в саду, как неотличимо эхо собачьего лая от тех прыгающих, летящих к лесу звуков.
Как только я научился чувствовать и отличать себя от других людей, отношение к жизни начало наталкиваться на какую-то силу, которой жизнь мне отвечала. Оказывалось, что ни одно желание и ни одно слово не могло раствориться, не пообещав хотя бы своего возвращения. Бывали случаи почти мгновенного соединения мысли, мелькнувшей, как серебристая рыбка в воде, и совсем материального ответа и воплощения этого блеска. Мальчик чуть постарше меня, пронесший в левой руке камень, притягивал мое внимание, и я взглядом провожал его, почему-то зная о неслучайности камня, – он вдруг оборачивался, не доходя до угла, и время с неохотой двигалось, медленно замахивалась рука, медленно и неизбежно приближался прямо к моим глазам камень – и вдруг все вспыхивало резкой и мгновенной болью в голове, и весь мир превращался в густую и темную смесь боли, гула и удивления. И это удивление только подтверждало странную тайну неизбежности, ненахождения начала и причины всего существующего.
Я подолгу мог смотреть на облака, и в том, как они изменялись и выстраивали собою замысловатые фигурки, находил свое участие и даже временами чувствовал счастье собственного рисунка. И если бывали исключения и облако начинало ускользать и выворачиваться против моего желания, все равно не оставляло меня чувство, что все дело во времени, которое только отсрочило мое могущество. Многое в жизни должно еще вернуться к своей причине – пока не завершены все дела.
Память моя уже не так лихорадочно, как раньше, ищет забытые картины в прошлом. Я становлюсь спокойнее и все реже занимаюсь проведением непрерывной линии, выходящей из непонятного и грустного начала моей жизни. И если это называется воспоминаниями, то скорее напоминают они мелькание солнечного света среди стволов деревьев, когда провожал я брата на станцию по осенней лесной дороге.
Совсем недавно прошел дождь, с оставшихся листьев падают последние, сверкающие от солнца капли. Они падают все медленней, их все меньше, и от этого шорох переходит в отдельный легкий звук. Иногда ноги скользят, подошвы выписывают после себя крутые запятые, но страха падения нет, наоборот, хочется еще и еще чувствовать свою устойчивость и напряжение всего тела.
Мы идем молча, одновременно поглядывая на знакомые с детства деревья, каждое из которых связано с каким-то далеким случаем. Вот дерево, под которым однажды брат разжег костер в сильный и затяжной дождь, и мы сразу оказались в уютном мире тепла и шипящих в пламени капель. Вот место, где неделями копали землянку с какой-то волнующей и тайной целью. Края ямы обвалились, на дне уже успели вырасти незнакомые побеги будущего куста. Вот поляна, на которой дым от костра всегда поднимался строго вверх, не мешая выкатывать горячие матовые картофелины. Вот дорога пересекает другую под острым углом – здесь мы всегда могли встретить друг друга, не договариваясь о встрече.
Брат уезжал, я оставался, и впереди у меня была возможность идти обратно по дороге и смотреть на подробные воспоминания детства. Это было маленьким счастьем, возмещающим расставание с братом, и от этого счастье становилось грустным, желаемым и все-таки неполным.
И еще здесь, в лесу, я уже предчувствовал и слышал звук заводимого мотора автобуса, видел в руке брата квадратик билета, поворот его головы и моей тоже – в одну сторону, как будто ждали мы еще кого-то на прощание с нами.
Автобус сильнее, чем надо, взревел, мгновенно и со скрипом закрылись двери, и крупный его номер долго еще покачивался на ухабах, выползая с обочины на дорогу.
Я шел обратно, дорога уже подсохла, но почему-то хотелось, чтобы ноги скользили, и я давал им, непокорным, всю волю. Когда в лесу один, то остановиться почти невозможно. В стояние на месте сразу вползает так много странной силы, что ее тяжело выдержать. И если даже заставить себя остановиться и смотреть на мокрые падающие листья, то вынести покорность этого падения я не мог. Мне казалось, что я шатаюсь от усталости, и совсем не хотелось поднимать глаза, чтобы еще одно открытое и мучительное чувство не дотронулось до меня своими мокрыми и липкими листьями.
После леса сразу начиналось поле, промытый дождем воздух, и все чувства мои вдруг ослабели, растворяясь в бесконечности пространства. Я быстро переходил на ту тонкую и легкую линию связи предыдущего с предстоящим, мимо которой пройти еще не удавалось никогда, и единственной возможностью избежать прямолинейности времени было только желание закруглить эту прямую линию, чтобы в конце концов увидеть свою удаляющуюся спину.
Потом я тоже оторвался от дома, меняя города с твердым убеждением в конечности срока, данного одному городу для моей с ним кажущейся сродненности. Пожив в первом своем городе не так далеко от дома, я уже невыносимо хотел подарить ему на прощание все непонятные чувства, которые держали меня в нем два года. Как только я уехал оттуда, уверенность в том, что я нигде не приживусь, уже не покидала меня, где бы я ни находился. Я знал, что всегда буду хотеть своего возвращения домой, хотя желание это странно носило меня по чужим городам, не открывая простого обратного пути на ту улицу, с которой я однажды расстался впервые.
И если есть на земле место, где можно будет успокоиться, то находится оно где-то рядом с моим домом. Ведь не зря при каждом приезде домой волнение только возрастало, и, едва успев стать на порог, я хотел скорее выйти и пойти куда-то – в лес, в поле, где непостижимый простор хоть как-то напоминал о возможности найти покой и ясность.
