Генрих Сапгир - Армагеддон
— Представляешь, его карман она принимает за норку.
— Кто она?
— Да белая крыса.
— Где же ты ее видела, Наталья?
— У него на плече.
— Да кто он-то?
— Дом и ходячий автобус.
— Еще скажи, шагающий экскаватор!
— Ковш — это рука.
— Вот дурочка.
— А я бы всю жизнь прожила в чьем-нибудь кармане. Или за пазухой.
— Действительно, живешь, как у Христа за пазухой.
— А ты ко мне не ходи.
— Еще чего скажи…
— Некогда мне тут с тобой, меня министерский Джим в партийном доме по соседству ждет, прогулять и покормить надо.
— Зачем он тебе?
— Люблю добрых овчарок моих недобрых знакомых. Тем более, платят.
— Охрана не обижает?
— А я их не замечаю, стой себе под елкой.
— Ты и на обслугу, как на пустое место… Даже я заметил.
— Сами выбрали такую профессию — пустым местом быть. И ты вот — тоже. Кто ты? Что ты? Чем занимаешься?
— Чего ж ты меня не гонишь? Пустое место обнимаешь?
— А пустое место хоть гони, хоть обнимай, никому не жарко, не холодно.
Гордая. Просто она видная, ладная, все внимание обращают. А я — никто из НИИ. Вот и выбрала. И не вспомнил бы я об этом разговоре, если бы не увидел через неделю вечером в метро. Домой возвращался.
Впереди на эскалаторе поднимался парень в коричневой куртке, вдруг — из-за плеча выглянула белая крыса, перебежала на другое плечо. Парень ее подхватил и, видимо, сунул за пазуху, во всяком случае, кончик длинного хвоста некоторое время свешивался на спину кожанки — обрывок веревки. Исчез — и горбоносая мордочка высунулась из-за человеческого уха. Вот она о ком говорила, подумал я, значит видела. Так он всюду и ходит, подумал я, ручная зверушка — украшение и развлечение. Ездит и живет на нем — привыкла. Действительно, дом и автобус. Метафора. Жаль, что она стихов не пишет. Она, кажется, умна. Вот и не пишет.
Прошло несколько дней, и увидел я крысу с парнем снова, то есть опять. В ситуации, небезразличной для меня. Они сидели — парень и Наташа на скамейке, во дворе нашего дома под пыльным тополем, возле пустой песочницы. Причем белая крыска с кожаного плеча, вытянув шею, обнюхивала волосы Наташи. «Розовый носик, — подумал я. — Разве у крыс такие нежные носы бывают?»
Наташа посмотрела на меня и улыбнулась, будто ничего особенного не происходит.
— Сергей, — представила меня она.
Парень поднялся, оказался довольно высоким, и протянул мне крысу, то есть длинную ладонь:
— Вольфганг.
— Амадей? — криво переспросил я.
— Нет, просто Вольфганг.
— Но сначала Амадей?
— Обхожусь без Амадея.
— И напрасно.
— Не жалуюсь.
— Так вы москвич?
— В том смысле, что русский немец.
Меня не поддержали. И вообще, он со своей крысой был мне несимпатичен. Какой-то непонятный парень. А ей, видимо, наоборот.
Она заказала третью чашку кофе. Потому что забыл упомянуть, мы сидели за столиком в кафе, а тополь оказался мужеподобной официанткой. Или ее Липа звали?
При виде официантки крыса мгновенно переметнулась в карман куртки. Сосед, как ни в чем не бывало, взял из сахарницы кусок рафинада и сунул туда же. В кармане деловито захрустело. Липа оглянулась, посмотрела на нас, мы смотрели на нее. Хруст был слышен явственно, но откуда? Недоуменно поведя своими черными выпуклыми глазами. Липа удалилась.
Странная, странная Наташа. Короче говоря, она уговаривала меня и Вольфа (так она его называла, этого крысеныша) принять участие в какой-то охоте. Или он завел об этом разговор? Нет, все-таки она сумасшедшая. На кого охотиться в большом городе осенью? Разве что на крыс? Но каким-то образом она убеждала всею своею горячностью, непререкаемостью тона. Она знала. Она действительно знала. И если мы любим своих близких, если мы не хотим увидеть их с перекушенным горлом, а в метро, отравление газом, сколько будет жертв в метро, и мы должны все трое… Перестань, Наташа, вокруг — милиция и дружинники, рядом — Лубянка, а под Нарофоминском целая Кантемировская дивизия стоит наготове.
— Нет, нет, угроза человечеству реальная, я изучала, я читала, и если вас не пугает…
Вольфганг слушал ее, молча и очень внимательно.
— Что ж, это вредители, как при Сталине? — насмешливо спросил я. — Слышали мы эти сказки!
— Нет, никакие не вредители, — горячо оборвала меня Наташа. — А переродившиеся. И в нашей реальности, хотя уничтожают нашу реальность. Их становится все больше. И реальность теряет свои нормальные очертания. Ну, как тебе объяснить, смотришь, по улице идут молочницы, с бидонами, с мешками, а навстречу им идет Ленин, заложив руки в карманы, только они идут с поезда, а он — на плакате, нарисованный. Они идут своим путем, а он своим — призрачным, и не сказать, что не повлиял на жизнь каждой из них.
— Родились, а потом переродились… — в раздумье сказал я. — Значит, этот Ленин на плакате и другие деятели в бронзе, на холсте, в газете — вернее, их изображения и слова — принимают участие в нашей жизни и меняют лицо будущего.
— Ну, посмотри вокруг! Все уже не похоже само на себя! А время как прыгает! — вдруг воскликнула Наташа. — И крыса вот беспокоится, — заметила она.
— Пожалуй, я согласен, — мягко произнес Вольфганг. — Посмотреть, что можно сделать. Для пользы дела. Это, кажется, на Мосфильме. Сегодня собираются, слышал. Хороший крепкий кофе.
Я посмотрел вокруг и безумно удивился, если бы еще сохранил эту способность — удивляться. Мы лежали на широкой Наташиной постели — все трое, совершенно обнаженные, накрытые простыней, Наташа посередине, все — лицом вверх. Боком я чувствовал ее круглое, теплое, мягкое бедро. Я невольно придвинулся. Наташина рука скользнула ко мне.
Некоторое время мы лежали неподвижно. Я хотел даже сказать что-то остроумное, но понимал, что будет невпопад. К тому же губы ссохлись и язык стал как терка. Произнести что-либо не было никакой возможности. И вдруг — сорвалось!
Мы неслись в развевающихся простынях по какому-то световому бесконечному коридору, заряженные неведомой силой, краем глаза я видел, как летели короткие волосы Наташи и развевались длинные локоны Вольфганга, сам я скалился, хватая пустоту и — грудью, всем телом чувствуя, как дергают нас вожжи. Я запрокинул голову — назад и вбок, действительно, пристяжная. И коротко вскрикнул, засмеялся — от боли и неожиданности. Управляла нашей дружной тройкой, честное слово, большая белая крыса.
ГЛАВА 3
Помещение походило на вокзал или манеж: бестолковый простор, в котором как-то сразу теряешься, в глубине, чуть было не сказал, сцены — белеющие колонны в ложноклассическом стиле, отгораживающие мраморную лестницу. Но если поближе — и мрамор, и колонны из крашеной фанеры. Была здесь и тяжеловесная округло-полированная мебель, и садовые скамьи на чугунных львиных лапах, и урны в виде рогов изобилия, из которых сыпался мусор. Сидел и расхаживал самый разный народ. И такие, как мы, римляне, кутающиеся в простыни. И одетые, как на прием. Все ждали. Видимо, прибытия каких-то важных персон. Больше всего похоже на павильон большой киностудии перед съемками очень дорогого фильма. Может быть, это и был павильон, во всяком случае, наверху я заметил софиты, на полу провода, и шланги тянулись повсюду.
— Сейчас вы их увидите! — шепнула Наташа.
— Ты сумасшедшая, и увлекла нас в свой сумасшедший мир! — вдруг догадался я. — Транквилизаторы какие-нибудь.
Вольфганг, клянусь, глянул на меня с пониманием. Из складок простыни на груди выглянула белая крысиная мордочка.
— Может быть, — Наташа странно улыбнулась. — Во всяком случае то, что здесь происходит, здорово влияет на нашу прогрессивную советскую общественность.
— Народ и партия едины, — ухмыльнулся Вольфганг.
— Вот именно, — подтвердила Наташа.
Но вот вокруг зашевелились, стали расступаться, нас потащило в сторону. Где-то в стороне грянул духовой оркестр: «Идет война народная, Священная война!»
И сразу оттуда, из-за колонн, двумя шеренгами промаршировала охрана НКВД с синими петлицами, и — «сюда нельзя!» — шеренга блестящих сапог потеснила нас в глубину, отсекла от стола президиума — с чем-то посередине. Мне показалось, это георгины, но теперь это, скорее, были лиловые и красные куски говядины на блюде. Шеренга сапог повернулась и щелкнула. Все замерло в ожидании.
По мраморной лестнице, там, за колоннами, негромко переговариваясь, спускалась группа военных и штатских.
— Похоже, Брежнев, — раздались голоса.
Брежнев-то и был непохож, какой-то мужиковатый, плоский, завгар, не было у него этого южного шарма. Но обилие орденов и звезд было.
— Смотрите, смотрите, с ним — сам Рейган, — заликовали кругом.
