Евгений Шкловский - Точка Омега
В какой-то момент М. вдруг вспомнил, что забыл поздравить с днем рождения давнего школьного приятеля, с которым они в свое время были довольно близки, вместе путешествовали, выпивали, кадрили девчонок… Постепенно встречи становились все реже, у приятеля появилась семья, сын, свободное время он посвящал в основном им. С М. они довольно часто перезванивались, обменивались новостями, обсуждали всякие события. Ну а в дни рождения поздравительный звонок был просто неотменим, им как бы подтверждались проверенные годами отношения. Так было, и предполагалось, что так и будет.
Забыл и забыл, позвонит чуть позже. Но и позже М. не позвонил, потому что… да вот не позвонил, и все. Закрутился. Больные, то-се. Вроде как проехали. Да и приятель тоже давно не объявлялся.
Сначала М. удивился, что все так странно, а, поразмыслив, сделал вывод, что, значит, и нужды в этом нет, а ценность общения, как и любовь, в значительной мере тоже идеализирована, тот же миф, каких человек наплодил множество. Общение с приятелем, по телефону или даже при встрече не более чем ритуал, обряд, в действительности ничего им – ни ему самому, ни приятелю – не дающий. Ну что бы они могли рассказать друг другу? Все то же, что и обычно. Рутинная пустяковая информация, какой, собственно, и обмениваются обычно люди по телефону или даже при встречах. Быт, политика (сколько можно?), здоровье… Это отнюдь не значило, что их отношения изменились, вовсе нет, просто у каждого своя жизнь… Ну и зачем тогда?
Придя к такому выводу, М. взгрустнул, хотя и не сильно. Чего-чего, а одиноким он себя не чувствовал. Да и телефонных звонков было предостаточно. Звонили разные люди, знакомые и незнакомые, но по наводке знакомых, из числа пациентов и совершенно посторонние, спрашивали совета по медицинской части, просились на консультацию, ну и так далее. М. не отказывал, хотя прекрасно сознавал, что никакой он не светило, а самый обычный эскулап с достаточно ограниченными возможностями.
Впрочем, если было очень нужно, он садился в свой видавший виды лимузин и отправлялся на другой конец Москвы, чтобы осмотреть больного. Плату он если и брал, то по ситуации, в зависимости от того, насколько, по его мнению, человек был состоятелен. Бывало, что и отказывался, нимало, впрочем, себе в заслугу это не ставя. На то он и врач, чтобы помогать.
Все бы действительно ничего, если бы не время от времени наваливающееся ощущение пустоты. Клиника, пациенты, консультации – замечательно, но… В конечном счете и это постепенно становилось рутиной, от всего начинало веять скукой, проблемы утомляли и досаждали, больные начинали раздражать, к тому же они, увы, не всегда выздоравливали. Медицина хоть и продвинулась далеко, однако не всесильна, да и он не волшебник.
В иные минуты усталости хотелось все бросить, на приеме он сидел сумрачный, мог и сказать пациенту что-нибудь резкое, после чего винил себя и мрачнел еще больше. Что ж, и он живой человек, и он подвержен слабости, а с годами это случалось все чаще, усталость накапливалась, и, что хуже всего, даже не только его работа, но и вообще жизнь начинали казаться некоторым бременем.
Он стал уклоняться, не брал телефонную трубку, а если и брал, то разговаривал неохотно, раздражался и все чаще просителям отказывал, ссылаясь на занятость или собственное нездоровье.
Когда ему предложили возглавить вновь созданную частную клинику, М. неожиданно для всех отказался. Чуть бы раньше… А теперь ему было не нужно, ни престиж, ни высокий оклад не привлекали. На жизнь хватало, а вот драйва, увы, уже не было. Наверное, с его опытом и знаниями можно было бы наладить приличную работу, но стоило представить, сколько подводных камней надо преодолеть, сколько проблем решить, как он тут же эту мысль отбрасывал.
Нет, не готов он был. Да и, положа руку на сердце, скучно.
В выходные дни М. для своих одиноких прогулок выбрал Донской монастырь, от которого жил не очень далеко. Вокруг – многомиллионный грохочущий мегаполис, а здесь, за древними из красного потемневшего кирпича стенами, тихо; изредка, стряхивая снежные шапки с ветвей высоченных елей, вспархивали вороны; низкое линялое небо создавало ощущение замкнутого пространства…
М. бродил вдоль стены по одной и той же директории, наверчивая круг за кругом, рассматривал попадавшиеся на пути надгробные памятники, надписи на которых он уже знал почти наизусть, мощные скульптуры, словно выходящие из стены, крепостные башни и все такое. Просто бродить было скучновато, и он всякий раз придумывал себе какую-нибудь цель: два круга, три круга, четыре круга…
Такое кружение, впрочем, тоже наскучивало, и тогда он воображал какую-нибудь романтичную историю, ну вроде как если бы он встретился здесь с незнакомкой и между ними что-нибудь завязалось, они бы встречались, разговаривали про жизнь, обменивались впечатлениями, и ей бы тоже нравились тишина, навевающие грусть камни некрополя, имена знаменитых покойников…
Иногда, впрочем, затевалось что-то детективно-шпионское, киношное вроде тайника для передачи секретной информации или еще что-нибудь столь же детское, наивное, стыдноватое для человека его возраста и положения. Место, однако, вполне подходящее, вечерами пустынное, особенно в той части, где громоздились старые камни.
Все это, конечно, чепуха, ему же хотелось чего-то другого, более соответствующего духу этого места. Чего-то не просто романтического, а, так сказать, возвышенного. Все-таки было в этом месте что-то особенное (помимо тишины и уединения), древностью веяло, тленом и в то же время как бы вечностью. В конце концов, что-то же влекло его именно сюда, а не в какой-нибудь парк. И даже нисколько не смущало, что по соседству находился действующий крематорий, из трубы которого временами поднимался серый дымок и было понятно, что это за дымок.
Memento mori… Для философских размышлений самое оно.
Но было в одиноких прогулках М. кое-что еще.
Всякий раз, наворачивая круги вдоль монастырской стены, он проходил мимо ниши с вылитой из бронзы темной, почти черной скульптурой Христа на фоне большого широкого креста. Невысокая фигура на постаменте из гранита, длинные полы одежды, руки опущены и как бы прилепились к телу, лицо скорбное, сумрачное, напоминавшее лицо Христа на картине Крамского.
Хотелось задержаться возле, постоять, вглядываясь в аскетичные черты. Почти как живой был этот печальный Иисус, и даже почудилось в какое-то мгновение, что блеснул влажный, словно омытый слезой зрачок.
Постоял, посмотрел и побрел дальше.
Но, заворачивая на следующий круг, уже догадывался, куда идет и зачем. Черный Иисус его ждал. Ему нужно было к нему, чтобы снова задержаться возле, постоять лицом к лицу. Как-то странно действовала на него эта скульптура, вроде как звала к себе негромким голосом. То, что была она не очень большой, даже меньше его ростом, вызывало что-то вроде сочувствия, а может, и жалости. И, уже уходя, понимал, что оставляет здесь нечто очень близкое, очень важное. Даже бормотал что-то на прощание, ласковое. Он еще вернется – вроде как утешал напоследок.
Однажды, после очередного фиаско с одним из пациентов, симпатичным веселым дядькой, который, несмотря на довольно тщательное и вроде бы правильное лечение, взял да и помер, М. впал в депрессию. Лечишь их лечишь, а они…
Дома он сел за стол, вырвал из блокнота чистый листок и, покусав кончик шариковой ручки, попытался начать писать. Он еще не знал что. Помаявшись некоторое время, неловко вывел: «Господи Иисусе, помилуй нас!» И так несколько раз, крупно, заполнив листок почти до половины. Неоригинально, но другого ничего в голову не пришло.
Через неделю он снова направился в монастырь и, как обычно, войдя в ворота, повернул налево, чтобы двинуться по своему привычному круговому маршруту. По инерции он глазел на горельефы библейских сцен, перекочевавшие сюда с разрушенного Храма Христа Спасителя, на мощные фигуры воинов, на Сергия Радонежского, благословляющего на битву Дмитрия Донского, но сердце его уже учащенно билось в предчувствии близкой встречи.
Шаги ускорялись помимо его воли. И вот он уже видел темнеющую возле стены небольшую фигуру, возвышающийся за ней крест… А между тем шел снег, покрывал белыми стежками надгробные камни, и черное на белом виделось особенно отчетливо. Чем ближе он подходил, тем энергичней билось сердце, даже дыхание перехватывало.
И вот он уже рядом, стоит напротив скульптуры, которая меньше его ростом, и вроде как даже здоровается с ней. «Привет! – говорит он мысленно. – Я пришел».
Он оглядывается вокруг, нет ли каких случайных прохожих, быстро наклоняется и, пачкая руки, заталкивает приготовленную записку под край постамента. Вроде как тайник.
Дело сделано, он быстро выпрямляется, чуть наклоняет голову, как бы кивнув, поворачивается и медленно шагает дальше, оставляя темные мокрые следы на только что выпавшей белой пороше.
