Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2007)
ни простить, ни забыть, ни запить.
Разве если такой применить порошок,
что не надо шептать “мутабор”:
все нутро опростается, словно мешок,
изо всех воспалившихся пор,
извиваясь, полезет безглазая слизь,
за секунду совьется в комок —
хочешь — в склянке спиртуй, или выплесни в слив,
или — недругу в шти под шумок.
* *
*
Я замираю. Мой сон во сне
глубже и глубже — до самой сме…
Вьюги не слышу, не чую, как
по ветру клонится ломкий злак,
служащий мне опорой.
Я застываю. Я льдышка, смерть
в нежной ее ипостаси, мне
просто не быть, ход моих времен
замер на полушаге, мертв
и мир под моей опорой.
Свет расцветает. Его побег
нежит щекотно плевы век
тоненькою метелкой.
Всей своей статью долгой
гнется моя опора.
Мне вылетать скоро.
Польский Париж
Щербино Ксения Андреевна родилась в Москве. Закончила МГЛУ им. М. Тореза. Публиковала стихи в различных периодических изданиях. Прозу печатает впервые. Живет в Москве.
Начинаю понимать, что близких людей на самом деле гораздо меньше, чем мне казалось. Меньше, чем мне хотелось. И это совсем не те люди, о которых я думаю. Память избирательно подсовывает сентиментальные картинки. Почему-то хочется плакать, когда вспоминаются подаренные мамой фломастеры — ну почему-почему-почему они засохли? Щенячья нежность к потерянным вещам преследует меня с момента переезда в Париж. За ней следуют сентиментальные опечатки.
Пишу сотни писем — на цветной бумаге, покупаю ее, экономя на еде. Париж — черно-белый, как фотографии Дуано и Брассая, все цвета уходят в письма. Вы писали когда-нибудь на алой папиросной бумаге? Это вместо паруса — отправить весточку своему капитану, что Ассоль не хватает цвета. Пестрыми бабочками письма разлетаются над Европой, достигают границы Азии, садятся на руки моим родным, сообщают, что со мной все в порядке.
Есть во Франции сеть магазинов “Au nom de la rose” — “Во имя розы”, — где продают миллионы роз всевозможных калибров и оттенков, перед магазином стоят вазы с букетами, а тротуар усыпан разноцветными лепестками. Я ехала сегодня и думала — ведь после закрытия кто-то же их подметает? Значит, есть должность такая — подметатель розовых лепестков?
Мама-мама, я выхожу замуж за подметателя розовых лепестков. Вот тебе и сказка про Золушку.
А что, представилось мне, если я тут сняла квартиру — на восьмом этаже, без лифта, восемь квадратных метров, стены белые и занавески алые, а что, если мой сосед — сам Бог? В аристократичном районе, где живут старушки с клюками и шляпами, где мужчины улыбаются и уступают дорогу, где женщины желают друг другу прекрасной погоды, что, если мой сосед — сам Бог? В бешеных полосатых гетрах, бархатном плаще, притворяется безумным, чтобы консьержка впустила, если вдруг забудет ключи. И каждую ночь я слышу, как он поднимается по винтовой лестнице, стукнет каблук о ступеньку, кашлянет сердце, стукнет другой о ступеньку, кашлянет. И так восемь этажей по деревянной, винтовой, уходящей в небо лестнице. С черного входа. И дернется дверь, и он войдет в комнату. Чай заварит, густой, розоватый, чуть прозрачный. Несколько чаинок непременно проскользнут, прилепятся к краю чашки, будут держаться изо всех сил. Но он их ссадит, как безбилетных пассажиров, ссадит на скатерть, белую, кружевную. У него за столом фарфоровые куклы сидят, пьеро-коломбины в бархате и шелке, в лиловых, ласковых костюмчиках. У него на столе стоит роза, крупная, чайная, ее караулит толстая серая полосатая кошка, и когда кошка задевает розу когтями, кому-то на земле больно. Он сгоняет кошку, но она все равно приходит, и снова караулит, и снова рвет тонкие лепестки, и снова кому-то больно. Господи, ну почему она все время дерет с моей стороны?
Нашла польскую библиотеку у Одеона. На витрине Краковский костел собран из фантиков. И грустно, и смешно — и совсем по-детски. Почему-то вспомнились конфеты “Три медведя”, не такие яркие, но воспоминаний в них не меньше. В польской книжной лавке на Одеоне название тонет в вишневом неоне, буква за буквой, Краков в витрине как летучий голландец… Маленький сказочный терем посреди большого шумного царства мертвых. Здесь пьют кофе и читают книги. Настоящий рай для эвридик. И круглолицый, морщинистый и бархатный, как печеный персик, продавец смешно коверкает русские слова и беззубо смеется.
Русская мечта: а вы когда-нибудь ходили с желтой пятикилограммовой сеткой картошки по Елисейским Полям?
Париж по-прежнему черно-бел, только теперь в другом аспекте цвета. На севере Парижа, куда я езжу на курсы польского, я единственная белокожая блондинка. От изумленно-неприязненных взглядов в автобусе приучена отгораживаться газетой. Вот в автобус взгромождается стройотряд англичанишек. Бритых, в маечках, с голубющими глазами (поляки, сначала подумала я, потом определила, что поляки не могут так мяукать, как англичане); начинается гвалт. Выхожу через остановку и бреду пешком в сторону университета. Совершенно невменяемые поляк и араб зачем-то собирают траву в большие белые мешки. Небо голубое, думаю о пречистенских прокуренных двориках, вытянувшихся по стойке деревьях, качелях, качелях, качелях!
Ни разу не видела в Париже качели. Так и ощущаешь, что не дома.
Познакомилась с поляком. Его зовут Бартек, а меня он называет Касей — по-польски. Высокий худой блондин с кукольными глазами, выступающими славянскими скулами. Он в восхищении — я так недавно учу язык и так хорошо говорю. Хорошо — значит, он меня понимает. “Впрочем, я знаю, вы, русские, очень способны к языкам”. Это “вы, русские” звучит так смешно, что улыбаюсь и поправляю — “мы, славяне”. Он довольно улыбается — мы, славяне. Сродство Восточной Европы. Мы одинаково воспитаны — в рамках одной системы, одинаково воспринимаем мир, у нас одинаковый взгляд на вещи и одинаковое стремление — с родной земли свалить куда подальше. Со славянской непосредственностью он мне рассказывает, что собирается в Штаты. Поддакиваю: хочу выиграть грант и уехать в Нью-Йорк. Он добавляет: “И жениться на американке”. Согласна — выйти замуж за американца. Славянская бесцеремонность в вопросах любви и карьеры. Прям Вальмон и маркиза де Мертей. “Как хорошо, что я тебя встретил”, — делает неожиданный вывод он. Ну да, осуществилась мечта моего детства — общаться с такими красивыми, холодными, белокурыми, неприступными поляками. “Обожаю Петра Великого, что бы ты там ни говорила”. Я ничего не собираюсь говорить про Петра, мне смешна пылкая ненависть к Екатерине, в конце концов, какие там вопросы государственной политики XVIII века. Рассказываю, что в России считают, будто поляки русских не любят. Почему? Пожимает плечами — зато, мол, контрабанда идет хорошо через границы. Звонит его брат, говорят по-польски. Загадочно улыбаюсь, я вот тоже не совсем чужая — прабабушка полькой была. В глазах появляется интерес: фамилия, род занятий. Споткнувшись о французское “нобилите”, наугад выдаю — “шляхта”. Шляхта, важно повторяет он, тогда понятно. Я так и подумал. Но почему — в Россию? Вопросы крови, мой господарчик....
Кстати о вопросах крови. Я начинаю уставать от этой мешанины кровей в Париже, черно-лиловом, многоголосом, грубом, раздирающем в разные стороны, замешивающем европейское тесто. В библиотеке, где принято соблюдать тишину, в определенный час раздаются дикие крики — это мусульмане в сказочно загнутых туфлях совершают свои звонкие обряды.
— Где ты живешь? — спрашивает.
— В шестнадцатом.
— О, тогда я все понял.
— Не думаю, у меня комната маленькая.
— У меня не больше, в общаге, двадцать четыре квадрата, две кровати.
— У меня в три раза меньше.
— Зато ты живешь как аристократ.
Ничего себе аристократ — или это удел аристократии такой: сводит желудок, алые занавески, белые стены, зато напротив церкви и лестница винтовая. Не по такой ли поднималась Мария-Антуанетта к ангелам перед тем, как снять домино и взойти на эшафот?
Подходит Юлька — русский ситец и русские же, русые, короткие волосы — будто сноп соломы на голове. С Юлькой мы пьем мраморный кофе, с молоком и коричневыми прожилками, с Юлькой мы взахлеб повторяем, как хорошо в России и как плохо в Париже, с Юлькой мы сидим рядышком на парах — ее левый, мой правый бок, ее голубая, моя черная кофта. Вечером Юлька возвращается к мужу, а я к пустому окну и — к “не-бояться-ночами”.
