Валерий Кормилицын - Излом
Сглотнув слюну, я даже забыл о выпивке.
«Теперь мозг на другой рефлекс заработал», – подумал о себе и слюнявой павловской собачонке.
— Игорёк, дай‑ка сюда шоколадку, – обратилась она к своему хромоногому другу, и только тут я увидел, что секс–бомба не одна, а с двумя приятелями.
Тот, что когда‑то дал мне в челюсть, как я давеча на магазин, облизывался на Татьяну.
«Придурок! – пожалел его. – Рядом с ним Мальвина, а он мою жену разглядывает».
Освоившийся Денис уже что‑то рассказывал Мальвине, которая заразительно смеялась.
— Ну, не будем вам мешать, – поднялась она и погладила сына по голове, – гуляйте, – стрельнула глазами в мою сторону.
«Уже помешала, – подумал я, – не видать мне поллитры как своих ушей».
Довольный Денис уплетал шоколадку.
— Это что за мадам? – приступила к допросу жена, подтвердив своим тоном мои опасения.
— Коллега по работе, – хмуро обернулся на вывеску. – Да ты не видишь, что она с двумя мужиками?..
— А чего оглядываешься? – взяла меня под руку Татьяна, уводя от магазина.
Остаток дня жена не разговаривала со мной.
«Сделай людям доброе дело и станешь об этом жалеть», – в свою очередь обиделся на неё.
Поэтому, когда она всё же надумала мириться и спросила: «Ты любишь меня?», желчно ответил: «Для меня ты лучше огуречного рассола с похмелья…»
— Дурак! – поставили на мне жирную точку.
Выходной был безвозвратно потерян…
Понедельник начался не лучше.
С утра на меня доберманом кинулась Семина. По её понятиям я совершил самый тяжкий в жизни проступок – не вышел на коммунистический субботник.
С трагическими нотками в голосе объяснил ей, что как верный комсомолец, почитающий моральный кодекс строителя коммунизма, проведал умирающего товарища Заева.
Только уладил вопрос, как с довольной рожей на участке появился сам «умирающий», и всё началось по–новой.
Наконец, покаявшись при свидетелях, коими были глухой предпенсионный дед и похмельный Чебышев, мы обязались вовремя платить членские взносы и не пропускать комсомольские собрания. Для закрепления клятвы хотели торжественно поцеловать комсомольский значок на груди вожака, но Семина поверила на слово. Пашка, по–моему, всё же сумел коснуться пламенной груди комсомольской богини и, загородив ей проход, принялся упрашивать взять его в замы:
— Товарищ Семина, будь человеком, назначь меня замом, а то вспомнить нечего, – тужил он. – Всё пионерское детство барабанщиком левого фланга гнил, даже в звеньевые не выбился. Представляешь?.. Хотя просился в самую отстающую пятёрку, которая ползёт на сонной черепахе, а не летит на скоростной ракете… До сих пор несправедливость душу гложет.
— Придёшь пару раз на субботник и весь год станешь вовремя членские взносы платить – обсудим твою кандидатуру, – всё же сумела вырваться от длиннорукого барабанщика левого фланга.
— Ха! Субботники… Членские взносы… Собрания… Да я через два месяца по возрасту из комсомола вылечу… Вот ей сюрприз‑то будет, – подмигнул мне, глянув вслед удаляющейся Семиной.
Вечером, возвращаясь домой, перед самой лестницей в овраг, наткнулся на шумную группу ребят.
«Не обойдешь засранцев», – в раздражении нахмурился я.
Сначала не понял, что происходит… Толпа десяти–тринадцатилетних мальчишек, визжа и улюлюкая, упоённо кидала камни, отмечая попадания взрывом здорового, юного хохота.
Увлёкшись, они ничего вокруг не замечали.
Через секунду я остановился в растерянности и замер, увидев, куда летят камни.
Маленькая горбунья, которую встретил когда‑то на кладбище, раскинув руки, защищала своего сеттера от детской забавы. Рядом валялась сумка с высыпавшимися кусками хлеба.
Пёс скулил от жалящих камней, но не лаял, а тоже старался закрыть собой хозяйку. Он с тоской глядел на ребят и вздрагивал всем телом, когда в него попадали. На моих глазах осколок кирпича угодил в лоб горбунье и рассёк кожу.
Сеттер, видимо, тоже увидел это и болезненно дёрнулся, словно поранили его. Он уже не скулил, а лизал руку своей хозяйке, мечтая принять на себя её боль.
Тонкая ниточка крови стекала со лба горбуньи и чертила дорожку по щеке. Я не знал, что собаки умеют плакать, и вздрогнул от жалости, когда заметил, как из умных, полных непонимания и тоски глаз сеттера потекли крупные слезы, увлажняя короткую шерсть и рисуя на ней две тёмные бороздки.
Я сам чуть не заскулил от тоски и жалости. В этот миг кто‑то из ребят заметил меня, вскрикнув от неожиданности и страха.
Мальчишки, с ухмылкой обернувшись, встретились с моим взглядом. Я стоял молча… Но видно, у меня было такое лицо, что они выронили камни, на секунду замерев и не двигаясь, а затем, словно по команде, заорали и кинулись врассыпную.
Горбунья в это время стояла на коленях и гладила собачью голову, а сеттер, слабо помахивая хвостом, слизывал с её лба и щеки солёные капли крови и слёз.
Я попытался что‑то сказать, как‑то утешить её, но не нашёл слов и, не разбирая дороги, бросился домой, где, перепугав Татьяну, в спешке раскрыл холодильник и наполнил целлофановый пакет колбасой, салом, сыром и всем, что попалось под руку.
Но наверху никого уже не было, только сумка валялась среди осколков кирпича и камней. Я обежал вокруг института, проверил трамвайную остановку – их не было.
«Может, вспомнит о пропаже и вернётся», – пошёл я обратно.
Подняв и отряхнув валявшуюся сумку, собрал рассыпанное, втиснул туда же свой пакет и оставил на видном месте.
— Что случилось‑то? – подозрительно глядела на меня жена.
— Ничего особенного, – расстроенно ответил ей.
— А закуска зачем? – принюхалась ко мне.
— Потом объясню. Налей чайку, пожалуйста.
Пока ужинал, рассказал Татьяне о случившемся и тут же пожалел.
— Ну вот и ты расстроилась! – поцеловал её в щеку.
— Неужели Дениска такой же станет? – спросила у меня. – Ты кому‑нибудь из них уши надрал?
— Знаешь, Татьянка, за детьми гоняться, а потом нашлёпать по мягкому месту – навряд чего поймут… По крайней мере, мне так кажется. То же самое и получится – сильный издевается над слабым.
— Так что же? По–твоему – дикость без наказания должна оставаться?..
И вновь штурмовщина. За неделю до майских праздников Бонапарт Куцев перешел на вахтовый метод – пару ночей спал на раскладушке в кабинете. Кац готовил рапорт вышестоящему начальству о производственных успехах, о выполнении соцсоревнования, об ударниках комтруда и просил поощрить наиболее отличившихся.
В конце рабочего дня в курилке появился Пашка.
— Просидел весь день, как петух на яйцах! – горько пожаловался Большому и, с интересом заглянув через плечо копавшегося в шкафу Васьки Плотарева, воскликнул: – Ого! Сколько майонезных банок накопил… весь цех свободно мочу на анализы сдать может.
Плотарев мгновенно захлопнул шкаф и поправил сбившуюся под чепчиком причёску.
— Смотри‑ка, разбавляет!.. Раскроил своего мастерюгу, – позавидовал Большой, наблюдая за Пашкиным кадыком и пустеющей баночкой.
— Бр–р-р! – вздрогнул Заев, закусывая жвачкой. – Для настоящего мужчины жвачка не удовольствие, а способ маскировки от начальства, – вновь уставился на открывшего шкаф и потерявшего бдительность Плотарева. – Если их сдать, наверное, на шафранчик наскрести удастся…
— Чего уж на шафранчик? – отчего‑то вздохнул Большой. – Кооператив надо открывать под названием «Российский пролетарий», закатывать в баночки пепел из крематория и продавать в Африке каннибалам с этикеткой «Растворимые жареные люди».
— Бе–е-е! – затошнило Заева. – А почему «Российский пролетарий?» – поинтересовался он, вытирая заслезившиеся глаза.
— Потому что заграничное лучше покупают, – вразумил его Большой.
23
Вместе со всем прогрессивным человечеством цех встретил Первое Мая и готовился праздновать День Победы.
Вечером пятого мая как порядочный глава семейства повёл Татьяну с Дениской в цирк. Оттуда возвращались уже затемно.
У ярко освещенного ресторана «Москва» тротуар оказался забит весёлой молодой компанией горцев. Слышались их гортанные крики и смех.
«Видно, выгодно гвоздики продали и отмечают», – подумал я.
Обычно здесь дежурил милицейский патруль, но сейчас его не было.
«Вызвали куда‑нибудь, – автоматически отметил, обходя сбоку шумную компанию. – Чего ржут, каракулевые жеребцы?.. Весь тротуар заняли…»
Случайно заглянул в середину образованного ими круга. С удивлением увидел маленькую бабульку с каким‑то девчоночьим, пухлощеким лицом. Седые, коротко стриженные под горшок волосы прикрывал синий берет, молодцевато сдвинутый набок. На мужском двубортном пиджаке с широкими лацканами рыбьей чешуёй блестели от неоновых букв ресторана многочисленные медали. Из‑под длинной, в широкую полосу юбки выглядывали стоптанные белые туфли времён победы на Курской Дуге.
