Александр Ширванзаде - Хаос
Смбат на минуту остановился, закусил губу, чтобы заглушить в себе внутреннюю горечь.
– Допускайте какую угодно ошибку, – продолжал он, – но потом, наедине с собой, спросите вашего внутреннего судью, и он даст самую строгую, и самую справедливую оценку вашему поступку. Только будьте искренни с собой. Не допускайте, чтобы голос совести заглушали посторонние голоса. А это очень легко, когда дремлет разум.
Некоторые совсем не поняли Смбата, другие же продолжали настаивать на своем.
Микаэл молчал.
– Значит, вы не разрешаете вашему брату драться на дуэли?
– Спросите его самого. Я высказал лишь свое мнение.
– Друг мой, – вмешался адвокат Пейкарян, – ваши слова прекрасны, но и только. То же самое подсказывает мне и мой рассудок, но ведь рассудок – одно, а чувство – совсем другое. Философией чести не восстановишь.
– Против этого мне нечего возразить. Но я исходил из требования здравого смысла, – ответил Смбат и замолчал.
– Значит, нам остается пасовать, перед философией, раз чувство чести в нашем друге безмолвствует, – заметил офицер и поднялся.
– Что скажешь? – спросил Адилбеков Микаэла.
– Колеблешься? – проговорил Ниасамидзе полуиронически.
– Оставьте меня в покое, я после вам сообщу мое решение, – заговорил, наконец, Микаэл.
Все вышли, недовольные нерешительностью приятеля. Чувствовалось, что слова Смбата сильно подействовали ни Микаэла. По уходе друзей он обратился к Смбату:
– Чем же мне смыть позор?
Воспользовавшись настроением Микаэла, Смбат не дал остыть впечатлению и заговорил о создавшейся ситуации.
Он согласен с тем, что Гриша нанес тяжелое оскорбление. Но почему Микаэл хочет вызвать обидчика на дуэль или же наказать как-нибудь иначе? Потому, что Гриша счел себя вправе осознать нанесенное ему Микаэлом бесчестие и поддался влечению грубого инстинкта. Но если он обошелся с Микаэлом дико, то ведь и Микаэл поступил по отношению к Грише еще более, чем дико – по-скотски. И он еще требует отчета от Абетяна, – он, первый нанесший такое оскорбление и так воровски?
– Пожалуйста, – продолжал Смбат возмущенно, заметив, что брат собирается протестовать, – не надо горячиться! Пора понять, что никакой вопрос не разрешишь криком или кулаком. На минуту поставь себя на место Абетяна. Ведь ты бы подумал: «Как, чтобы мой близкий друг, которому я так доверял, вдруг обесчестил меня, а мне и пощечины ему не закатить?» И закатил бы, только не знаю, так-ли эффектно. Нет, милый мой, надо быть логичным и не запутываться еще больше.
– Значит, проглотить оплеуху и стать посмешищем всего общества – такова твоя логика?
Наступило минутное молчание. Смбат нервно теребил цепочку от часов. Микаэл, опустив голову на грудь, грыз ногти и ходил по комнате. Он все еще был бледен и время от времени вздрагивал, как осенний лист, с трепетом вспоминая полученное оскорбление.
– Наивные люди! – воскликнул Смбат, как бы говоря с собою. – Вы всякое заблуждение принимаете за общественное мнение. Чье мнение вы выдаете за общественное – этих Кязимов, Мовсесов, Ниасамидзе, Мелконов и Папаш? Друг мой, нет большего нравственного удовольствия для этих людей, как судить и осуждать других. Судить тебя должны не они, а ты сам. Постарайся отныне очиститься, измени свою жизнь коренным образом – и тогда вместо того, чтобы стать посмешищем, сам будешь насмехаться над другими.
Он сделал паузу, посмотрел на брата, постепенно менявшегося в лице, и продолжал с еще большим чувством:
– Микаэл, даже для злодея есть путь к исправлению. Возьмись за себя, пусть другие злословят сколько угодно. Тогда поймешь, сколько блаженства в чувстве презрения. Слушай, Микаэл! Неужели в твоем сердце не осталось ни одной цельной струны, а в душе – ни одного светлого уголка? Неужели ты в жизни не находишь иной услады, кроме рабского подчинения животной страсти?.. Пойми, ты видел лишь одну сторону жизни, но есть и другая. Ты вкушал до сих пор сладкий яд, но есть и горькое противоядие. Сладкое. убивает, горькое исцеляет…
Смбат остановился и перевел дыхание. Внимание Микаэла воодушевило его. Час назад, при гостях, Смбат говорил, повинуясь рассудку, а сейчас он говорил, следуя чувству. Ему казалось, что слова его – благодатный дождь для загрязненной души брата, и они заставят его, наконец, оглянуться на себя и серьезнее отнестись к жизни.
– Рассказывая о своей страсти, – продолжал Смбат с горечью, – ты клеветал на любовь. Если бы ты действительно любил, дело не приняло бы такого оборота. Ты бы пожертвовал ради любимой женщины всем, и это было бы твоим наказанием. Не гляди на меня с таким удивлением, – у меня есть основание говорить так. Человеческий эгоизм безграничен, и, поучая тебя, я не могу забыть о собственном горе. Микаэл, я не завидую твоему положению, но мне еще хуже. Да не только теперь, а вот уже целых семь лет… Перед тобою есть будущее, а моя жизнь испорчена навеки. Тебя обманула слепая страсть, а меня – светлая любовь. Впрочем, что я говорю: не любовь, а только жажда любви. Ты – жертва черного демона, я – доброго ангела.
Смбат умолк и тяжело вздохнул, потирая лоб. Чувство личного горя в нем мешалось с состраданием к брату, и он не знал, на чем остановиться.
Вдруг он заметил нечто неожиданное и непостижимое: на глазах Микаэла блеснули слезы и покатились по щекам. Что это могло значить? Слезы уязвленного самолюбия? Злоба? Или раскаяние? Что бы ни было – плакал человек, вконец испорченный, а это неплохое предзнаменование. Значит, есть еще у него в душе незараженный уголок.
Смбат подошел к брату, положил ему руку на плечо и сказал взволнованно:
– Микаэл, ты плохо начал, но можешь хорошо кончить. А я?.. Я, может быть, наоборот…
И, отвернувшись, медленно вышел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Вдова Воскехат считала себя самой несчастной матерью на свете. Ее первенец загубил свою молодую жизнь женитьбой на иноплеменнице. И теперь ни глубокая почтительность, ни искренняя сыновняя любовь его не могут вырвать из ее сердца гнездящуюся там печаль. Пусть Смбат умен, трудолюбив, бережлив, добр, – в глазах матери его ошибка равна множеству преступлений. Сын сам расплачивается за последствия своей ошибки: он вечно угрюм и мрачен, – может ли быть счастлива его мать?
Микаэл уже неисправим. Его образ жизни приводит в отчаяние Воскехат: проматывает, не зарабатывая, все дни проводит за карточным столом, в беспутстве, с недостойными товарищами. С каждым днем здоровье его расшатывается. Что осталось от пышущего здоровьем прежнего красавца Микаэла? Глубоко запавшие глаза, кожа да кости – и больше ничего. Может ли Воскехат не печалиться о нем?
А дочь Марта, счастлива ли она? Нет, и ее жизнь далеко не радует Воскехат. Одному из сыновей Марты, бледному заморышу, уже пять лет, а он еще не умеет ходить; другой тоже хворый, недолго протянет. Говорят, отец их был заражен какой-то дурной болезнью: Ах, этот человек! И богат, и смышлен, и ловок, а все хнычет, жалуется на бедность, да и жену заставляет роптать. Каждый божий день-Марта в слезах приходит и умоляет выделить ей долю из отцовского наследства. Она ссорится с матерью, отравляет ей и без того тяжелую жизнь, грозит начать какое-то судебное дело против братьев. Хороша дочь!..
Воскехат надеялась найти утешение хотя бы в младшем сыне, Аршаке. Но и эта надежда не оправдалась. Аршак, едва выйдя из отрочества, стал разговаривать с матерью тоном, какого не позволял себе даже Микаэл. На упреки отвечает упреками, на угрозу – угрозой, наставления и мольбы встречает насмешкой и пренебрежением. Едва придет, из школы, требует завтрака. И упаси боже хоть на минуту запоздать: выходит из себя, бесится, поносит всех и чуть не швыряет тарелками в лицо матери; потом исчезает на целый день и раньше двух не возвращается, а бывает, что и вовсе не придет до утра. Сколько, сколько раз Срафион Гаспарыч и Микаэл встречали его в обществе распутной молодежи то на лодке, то в садах с подозрительными дамами, порою пьяного, а иногда и побитого!
Что за кара господня и за какие грехи? Еще есть такие неразумные женщины, что завидуют ей. Ах, не нужно ей богатства – отнимите у нее все эти дома, караван-сараи, промысла, заводы, дайте взамен только материнское счастье!..
Срафион Гаспарыч твердил, что не надо давать денег Аршаку, что деньги-то как раз и портят его.
– Деньги для парня его лет – сущий яд. Не балуй, а лучше посади на хлеб и на воду, – вот и будет из него прок. Вдова не слушала его советов: как же – сыну, да вдруг не давать денег? Для кого же отец копил такое богатство?
Наконец, мальчику неловко не иметь карманных денег, когда все товарищи их имеют.
Впрочем, она попыталась однажды исполнить совет брата. И горькое же это было испытание! Накануне Аршак проигрался и остался должен. Он пришел утром к матери, когда вдова еще одевалась.
– Есть у тебя деньги? – спросил Аршак, заложив руки в карманы.
