Владимир Яременко-Толстой - Девочка с персиками
Публика похохатывала. Наглядным примером сказанного выступала всятая троица истинных гуманоидов – пьяные в сосиску Преподобный,
Перверт и Барыгин. Причем Барыгин был пьян меньше всех, Перверт больше всех, а Преподобный был где-то посередине. Барыгин был с фотоаппаратом. Преподобный с бутылкой виски. Не знаю, как его пропустили на входе. Наверное, он ее прятал.
– Мы затоварились на Техникерштрассе в российском торгпредстве, – сказал святой отец в джинсах, протягивая мне бутылку.
– Нет, спасибо, не надо.
– Техникерштрассе – это маленький рай! – продолжал Батюшкаф.
– Да, я тоже люблю это место.
– Хорошо, что туда не пускают австрийцев!
– Конечно, это же территория России.
– И алкоголь там дьюти-фри.
– Кстати, Шварценбергплац целых десять лет назывался площадью
Сталина, в период советской оккупации с 1945 по 1955 годы. А теперь мы устраиваем здесь выступление голых поэтов! – сказал я Перверту, чтоб поддержать знакомство.
Не оценив моего восторга, пьяный Перверт отнял у Батюшкафа бутылку и приставил ко рту, смачно пуская туда густые слюни. "Как хорошо, что я к ней не приложился", – подумал я, – "не то бы меня сейчас вырвало".
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Spider Dance. Демарш Перверта. Моцарт и Сальери.
После лекции голого психиатра свет должен был погаснуть. В глубине зала на ступенях подиума предстояло развернуться перформансу под названием "Spider Dance" (танец пауков), успешно зарекомендовавшему себя в Петербурге и Лондоне. Впервые мы станцевали его в "Манеже" в 1997 году, а затем на следующий год повторили на День Рождения Шекспира в театре Ай-Си-Эй. Когда мы падали вниз с двухметровой высоты, я сломал мои любимые синие очки.
Но успех был полным.
"They are coming" – разлилось по публике, в панике отхлынувшей от нас, идущих генеральским шагом под музыку Чайковского. Встряхивая яйцами, мы с Ивом и Тимом отбросили толпу зрителей метров на десять, а затем снова попятились назад, влезли на подиум и под удары гонга друг за другом попадали вниз. Мы танцевали под "Танец маленьких лебедей" из "Лебединого озера", раскоряками, опираясь на руки и ноги, выпятив вверх животы. Все трое длинноволосые, высоко закидывая ноги.
Хождение паучьим шагом требовало серьезной тренировки. Это были элементы русского языческого танца, приуроченного к весеннему севу и оплодотворению матери-земли, который обычно танцевали деревенские мужики-язычники, в то время, как бабы и дети лишь созерцали.
Языческие традиции вместе с матом – священным языком культа религиозного оплодотворения матери-земли, были затем запрещены православной церковью, их исполнение жесточайшим образом преследовалось. В память об этом мы расписали друг друга крестами.
Танцу сопутствовал народный фольклор, собранный нами на границе
Псковской и Новгородской области. Собирали с трудом, по слову, по фразе. Все, что передавалось в устной традиции от отцов к детям на протяжении многих веков.
Фразы мы повторяли по кругу, заканчивая все трехкратным сакральным заклинанием – "еб твою мать, еб твою мать, еб твое мать".
"Солнце взошло ясное" – провозглашал я.
"Солнце взошло ясное" – повторял Гадаски.
"Как пизда красное" – добавлял Ив.
"Хуй вам в жопу, козлы ебаные" – возвещал я.
"Будет сев хороший, заебись сев будет, невъебенный" – продолжал
Гадаски.
"Дождик пройдет ебаный, нассыт в землю-матушку" – подхватывал Ив.
"Я два года поле пахал, говном удобрял, говнецом сырым, говнецом вонючим" – заявлял я.
"Плуг навострял, хуй залуплял" – рецитировал Гадаски.
"Хуй дрочил, серп точил" – вторил ему Ив.
"Хуем трясти – колосья колосить" – завывал я.
"Колосья колосить – хуем дребендеть" – подвывал Гадаски.
"Пизду лизал – правду сказал" – подводил итог Ив.
"Еб твою мать, еб твою мать, еб твою мать" – орали мы в один голос.
И тут включалась музыка.
Но в этот раз музыка не включилась. Кексанул техник. После декламации сакрального текста, который многие в зале поняли без перевода, поскольку в Вене очень много славян – сербов, чехов, поляков, словаков, хорватов, болгар, македонцев и прочих, которым хорошо знакома праславянская языческая терминология, записи танца маленьких лебедей не последовало. Мы переглянулись и начали ползать без музыки. Это продолжалось пару минут. Затем – бум! Чайковский!
Мы спустились вниз, построились в линию и пошли на зал. Народ отхлынул. Я шел по левому флангу, Ив впереди, Гадаски по правому.
– Суки! – услышал я громкий крик, заметив краем глаза, что на правом фланге происходит какая-то потасовка. – Пустите меня! Бля! На хуй! Уроды!
Но я не сбавил генеральского шага, высоко подкидывая яйца в погоне за какими-то визжащими девками. А затем мы отступали назад.
Уже за кулисами я услышал восхищенный рев публики.
– Что там произошло? – спросил я Гадаски, еще не успев отдышаться.
– Пьяный Перверт хотел ударить меня ногой по яйцам!
– Да ты что? Правда?
– Я по-настоящему пересрал… Думал, что мне пиздарики! Он что-то еще орал. Но его удержали.
– Блядь! Я оторву ему яйца! Будет переучиваться не на бас, а на
"il castrato"!
Натянув штаны, я отправился разыскивать Перверта, чтобы дать ему пиздюлей. Вокруг, подогретая пластинка ди-джеев, вовсю колбасилась молодежь. В стороне стоял директор Бургтеатра Бахлер с директором
МАК-а Питером Номером и директором Кунстхалле Матиасом Матом, с испугом наблюдая за происходящим. В самой гуще толпы Преподобный воодушевленно танцевал какую-то девку, тряся головой и выделывая коленца.
– Где этот урод? – спросил я Преподобного.
– Его увел Толя Барыгин…
– Вот сволочь!
– Он перепил. Мы были на Техникерштрассе. А это моя новая знакомая Беттина, только что познакомились, знакомься…
Я познакомился с Беттиной. Ей было на вид около тридцати. Она была немкой.
– Вы были великолепны! – сделала мне комплимент Беттина.
– Спасибо, – сказал я. – Мы старались.
– Барыгин много фотографировал. Должны получиться неплохие снимки, – заявил Батюшкаф, кладя руки Беттине на талию.
Тут я увидел Будилова с Элизабет.
– Я завтра уже уезжаю, – грустно сказал Будилов.
– А она? – полюбопытствовал я.
– Она приедет ко мне на Новый Год! На Миллениум.
– А где ты ее поселишь?
– У себя в комнате.
– А Мира?
– Переживет. Она же восточная женщина. Там у них в Осетии у мужчины может быть несколько жен. Две, или даже четыре.
– Я не уверен, что все будет так просто…
– Знаешь, у Ольги был день рождения…
– И снова пришли женихи?
– Нет! Пришли просто ее друзья.
– А Юра приходил?
– Нет. Приходил Мельников с женой.
– Отвратительная баба.
– Да, она хвалила Пелевина, говорила, что в Москве это сейчас очень модно – читать его книги.
– Хуйня на постном масле, бредни совка-наркота.
– Пока она распускала там все свои охи да вздохи, пытаясь казаться крутой интеллектуалкой, Мельников заперся с Бланкой в туалете!
– Да ты что!?
– Да, потом она почувствовала, пошла, стала стучаться, а они не открывают.
– Атас!
– Она кричит – "Андрюша! Андрюша! Что вы там делаете? Откройте!"
А они не открывают. Затем Бланка выскочила, вся красная, и к себе в комнату нырь. А фрау Мельников кричит – "Мерзавец, как ты мог?!" И его по морде ударить норовит. А Мельников говорит – "Киса, так ведь ничего же не было!" А она – "Как это ничего не было?! А зачем же вы закрывались?" "Да так" – говорит Андрюша, – "Бланка мне без свидетелей рассказать хотела, как Вова Толстой с ней нехорошо поступил!" "Ах, снова этот подонок!" – задрожала мелкой дрожью от ненависти фрау Мельников. – "Что же он ей сделал?" "Да ужас, ужас!
Такое, что даже язык не повернется повторить! А ты помнишь, Киса, как он хотел меня отравить?!" "Конечно, такое забыть невозможно!"
– Вот уроды! Это они сейчас всем рассказывают, будто бы я
Андрюшеньку отравить пытался. Эдакий Моцарт он якобы, а я – Сальери!
Рассказывают, будто бы я ему завидовал, как художнику, будто бы его
Хундертвассер больше любил, и что я из-за этого решил его погубить…
– Ольга тоже расспрашивать сразу стала. Заинтересовалась. Потом весь вечер только это и обсуждали, какой ты негодяй, и так далее, и тому подобное… Короче, перевел он на тебя стрелки.
– Ну и хуй с ними! Пошли они все в жопу!
– А ты не расскажешь, что в действительности произошло?
– Это долгая история. Но смешная. Потом расскажу. Нам сейчас снова выступать надо. Прости, Будилов, надо опять идти переодеваться, вернее раздеваться…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Заика Мельников и Заикина жена. Гайка. Печенье с травой.
Хер Мельников внешне был похож на козла. А его козлиная борода подчеркивала это сходство. Еще он заикался. Но заикался не всегда, а только тогда, когда ему было выгодно. Когда он не знал, что ответить или когда хотел показать, что хочет сказать что-то умное, но просто не может это артикулировать. Мельников был заикой, но фамилия
