Галина Щекина - графоманка
— Уже знает, что такое “лазикс”! — поразилась старушка, — бедное дитя. Северин говорил мне, что вы помогли ему с бельем.
— Ну, ерунда.
— О нет, это чутко с вашей стороны. Вы так добры, что согласились прийти. Не придумаю, как вас благодарить… И колете не больно. Вы разве учились?
— Да нет, сама. Ребенка жалко мучить по очередям.
— А матушка ваша…
— Ой, они далеко с папой. А муж в Средней Азии, в гарнизоне. — Гера зачем-то вылезла с этим мужем, кто ее только за язык тянул. Но старушка сочувственно закивала.
— Да-да, вам нелегко приходится. Но это временно, вы крепитесь, дорогая, мальчик подрастет, все уладится… — Она поправила ветхую ночную рубашку из фланели, вздохнула. — А вот и кормилец наш пришел. Что, Сева, достал ли сливок? Тогда сделай мне чай по-английски. И гостью попоишь.
Чай со сливками был густой, ароматный, неимоверно вкусный даже без сахара. А тут еще был колотый рафинад и щипчики малюсенькие, мельхиоровые. Бутерброды, варенье…
— Но, Сева, ваш чай остыл уже.
— Вы сами пейте, я успею. Кстати, как вас зовут?
— Георгина, а по-домашнему Гера.
— Женщина-цветок. — Он покачал головой. — Тревожное имя. В нем одновременно и яркость, и увядание.
Привыкшая стоять на кухне во время завтрака мужа, Гера сильно смущалась и краснела. Здесь все делалось и говорилось ради нее. Она, забитая, тут царила.
— Ой, вы ничего не едите.
— Да не тревожьтесь вы об этом. Вот когда сидишь и в одиночку чай пьешь — о, да, все съешь и выпьешь, куда деваться. А ведь настоящий чай, как в старину — это не еда, но, прежде всего, беседа. Радость встречи друг с другом. И утренний чай, когда времени не так много, дневные заботы впереди, и тем белее чай вечерний. Это праздник. Почти всегда — гости. И какие диковинные истории приберегались для этого, какие споры закипали… “Сила нечистая — наказание, ниспосланное свыше, или — простое продолжение порока, его материализация? Кто победит в дискуссии западников и славянофилов? В чем задачи искусства — зеркально отражать реальность, либо вставать над ней, стремясь к вечно недостижимой истине? Переводить ли сельские угодья на иноземные рельсы или искать своих путей?..” Но горячность в дискуссиях никогда не перехлестывала через край. А какие чудные романсы пелись в старых гостиных! Боже мой. “Она у вас просить стыдится — подайте ж милостыню ей, подайте ж милостыню ей…” “Печаль и свет из лабиринтов памяти…” Наслаждались каждым звуком как яблочным ароматом. “А как вы варите варенье из китайки? Такой густой сироп и в то же время такая крепость плода… — Да, варенья много сварили, но что касается меда с новой пасеки…”
— Да вы просто Левин какой-то! — засмеялась Гера. — И от вашего чая голова кружится.
— Левин? — усмехнулся Сева. — Без Кити Щербацкой.
Она внутренне запнулась обо что-то. Это он делает знак ей? Она сразу испугалась, заторопилась. Верней, засобиралась уходить, маскируя полнейшее нежелание уходить. Она выбралась из кухни и увидела, что больная мирно спит после чая по-английски, а Тима вытащил все пластинки и книги и построил из них домик.
— Тима, что ты наделал? Немедленно…
— Нет, Тима, ты молодец. — Сева заслонил безобразную гору на полу. — Хорошо поиграл. А я все уберу потом.
— Нам пора.
— Да-да, понимаю.
“Что он понимает? Что я не хочу быть за Кити?” — подумала Гера.
— Нам еще надо гулять, варить обед, в магазин, в поликлинику…
— Конечно. Только вот это возьмите.
— Что это? Зачем? У нас есть деньги, мы сходим…
— Возьмите — это молоко, ромштексы, хлеб ржаной. Я же только что из магазина, мне нетрудно, а вам меньше заботы…
— Но мне неудобно.
— Все удобно. Вот еще болгарский компот — маме выдали как ветерану, но она не переносит слив.
— Спасибо. Как бы я без вас…
— А как бы я? Как бы мама? Они там, в поликлиниках, совсем не волнуются, жива ли пациентка, что с ней без укола сталось.
Гера укладывала пакетики в чужую сетку и нарочно долго возилась, чтобы отдалить уход. И тайно смотрела на него, запоминала, чтобы унести с собой. Слишком длинные русые волосы, как у поздних битлов. Большие глаза c тяжелыми веками, глубоко посаженные под сумрачным лбом, в резких складках худое лицо. Весь какой-то долговязый, продолжительный, практически неподвижный, хотя все время что-то делал. Рубаха на нем была большая и линялая, потерявшая цвет и смысл, похожая скорей на старый парус. Рукава завернуты. Один рукав развернулся, и стало видно постыдную бахрому. Может, бедность. А может, равнодушие к материальному. Кто знает.
Через несколько дней Сева зашел и предложил погулять с Тимой. Оказалось, к его маме приехала из Норильска сестра, тетя Броня. Стало быть, присмотр маме обеспечен, да и поговорить им есть о чем.
— Когда я выходной в одном месте, могу и должен приносить пользу в другом.
— А он пойдет с вами? — озаботилась Гера. — Он все с мамой да с мамой.
— Договоримся. Тима, ты куда больше хочешь — в зоопарк или просто в парк, на карусели.
— Я к бегемоту.
И пока они ходили в зоопарк, потом к тете Соне-тете Броне на обед, Гера тихий героизм проявляла — белила кухню. Она боялась, что такого хорошего случая больше не выпадет. А вечером Сева пришел и помог ей все мыть. Он высоко доставал, полки вешал без табуреток, при минимуме усилий был так легок в движеньях. Гера на это удивилась: как будто от рук все само летает. Он ответил, что привык все делать сам. Но и Гера все делала сама, и Боря все делал сам. Хитрость в том, как упоительно то же самое делать вместе. Она мыла залитую побелкой газовую плиту, он скоблил решетку.
— Сева, это не надо. Вы самое тяжелое сделали, остальное уж ладно. Ну, мне неудобно, я и так…
— То я извинялся, то вы теперь начали. Сколько можно? Вам не приходит в голову, что мне вовсе не хочется отсюда уходить? До утра бы стал эти решетки скоблить.
— Но ваша помощь уже зашла за границы простой вежливости. Вы же…
— Мне кажется, помощь вам нужна не только с решетками.
Он наклонился со своей башенной высоты к ее губам. Невозможно, немыслимо… Боря всегда втягивал по плечи, до полного отключения кислорода. А тут — тихо-тихо, робко-робко, ворожа, обволакивая. Тело стало тяжелым и теплым.
— Я… Я в побелке, — выдохнула Гера.
— На вас грубые следы бытия. Но сами вы совершенство.
— Почему?
— Разве надо доказывать? Потому что у вас в лице нет ни одного колючего угла, ни одной ломаной линии. Где слезинки выступают — тоже овал. Глаза, рот — все круглое, губы пухлые, как у негроидов, смуглая кожа мулатки… Так и видишь, как пробирается это грациозное существо через буйную зелень сельвы…
— Ничего себе мулатка. Ходит по вечерам на мусорку с помойным ведром. А вы скучно вешаете пододеяльники.
— Но с тех пор я полюбил нашу мусорку. Хожу туда по делу и без дела. Я в бешенстве, что мусорное ведро заполняется слишком медленно.
— А мне нравится белить. Полки вешать. Решетки чистить…
— И ничего теперь не мешает, верно?
Гера засмеялась.
— Совесть мешает.
— Совесть всегда мешает получать удовольствие. А вы преодолевайте преграды. Давайте, например, ночевать на этой кухне. Здесь так чисто, это очищает…
— Ночевать мы не будем.
Трах. Повисла пауза.
— Как хотите, дорогие девятиклассники. Хотя мне казалось, что вы уже перешли в десятый.
— Я вас обидела, простите как-нибудь. Но с вами говорить так приятно. Не хочется останавливаться. Знаете, пойдемте, сядем в комнате. Тима спит за дверью, он не проснется. В баре есть какая-нибудь красивая бутылка. И поговорим.
В баре действительно оказался финский клюквенный ликер. Сева не любил ликер, но не стал признаваться. Он видел, что человек изголодался по людям. И хотя у него на уме было совсем другое, он улыбался. Пусть стихии отбушуют. Видно же, что она сильно заинтересована, но что-то ее держит. Что?
А Гера и сама не знала. Она попала на конвейер и неумолимо двигалась. Иногда ей казалось, что ее двигают против воли, но чтобы как-то воспротивиться — ни сил, ни времени не было. А тут конвейер выключили. Можно соскочить и увидеть, что же происходит-то. Прожила на свете двадцать пять лет, а без толку. Одно горе беспросветное.
— Тогда мы еще всей семьей тут жили. Это потом мама захотела разменять квартиру и они уехали на родину. А я была обычная домашняя девочка, никуда не ходила. Институт здесь же кончала, но по танцулькам было бегать лень, не люблю такое тра-ля-ля. Зато Лина Столова везде, везде мелькала, это подруга моя. Она и билеты в Дом моряка принесла. Еле уговорила пойти! А там — столько народу! Багрецов в парадном обмундировании, цвет индиго с золотом, на погонах молнии… Конечно, он и сам был красивый. Жгучий брюнет, украинец, крутая бровь, баловень всеобщий. Все вокруг таяли, вот и я…
