Дэвид Лодж - Райские новости
«У меня одно время был плащ под названием „Лондонский туман“. Я купила его из-за названия, оно звучало романтично. Наводило на мысли о Чарлзе Диккенсе и Шерлоке Холмсе».
«В Раммидже нет ничего романтичного».
«Я никогда его здесь не носила. Даже если все время идет дождь, для плаща всегда слишком жарко, поэтому я отдала его благотворительной организации. Вы родились в Раммидже?»
«Нет-нет. Я живу там всего пару лет. Преподаю богословие в не относящемся ни к какому вероисповеданию колледже».
«Богословие? — Она бросила на меня взгляд, к которому я привык: быстро, захлестывая друг друга, в нем сменились удивление, любопытство и ожидаемая скука. — Вы священник?»
«Был одно время, — сказал я. — Но теперь нет. — Я поднялся, чтобы уйти. — Большое спасибо за приглашение. Вечер был в высшей степени приятным, но я действительно должен идти. Завтра у меня много дел».
«Конечно», — улыбнулась она и пожала плечами. Если она и почувствовала себя отвергнутой, то не показала этого. На крыльце мы обменялись рукопожатием, и она передала наилучшие пожелания отцу и добавила: «Если он в состоянии слышать мое имя».
Срывая свое обращенное на себя же раздражение, я довольно бесшабашно спускался по крутой, извилистой дороге, шины взвизгивали, а свет фар отражался от дорожных знаков. Я чувствовал, что повел себя грубо и невежливо. И это чувство не покинуло меня до сих пор. Мне следовало бы отплатить ей за доверие. Нужно было рассказать ей свою историю. Например, так:
Родился я и вырос в Южном Лондоне, будучи одним из четырех детей в семье второго поколения ирландских иммигрантов. Наши родители принадлежали к низам среднего класса, чуть выше рабочих. Отец был диспетчером в фирме, занимающейся транспортными перевозками. Мать много лет проработала в школе — подавала обеды. В своем кругу они выделялись только детьми. Все их отпрыски были способными, склонными к гуманитарным наукам, с блеском сдавшими государственные экзамены. Учились мы в католических классических или монастырских школах, получавших дотации от государства. Мой старший брат поступил в университет, сестры — в педагогические институты. В семье всегда смутно надеялись, что я стану священником. Я был довольно благочестивым мальчиком — прислуживал в алтаре, регулярно посещал заутреню, собирал пожертвования и читал новенны[51]. Еще я был немного зубрилой. В возрасте пятнадцати лет я решил, что у меня призвание свыше. Теперь-то я понимаю, что это был способ справиться с проблемами отрочества. Меня тревожило то, что происходило с моим телом, и блуждавшие в голове мысли. Очень волновала меня проблема греха — как легко ты можешь его совершить и каковы будут последствия, если умрешь грешником. Вот что делает с тобой католическое образование — во всяком случае, делало в мое время. По сути, я был парализован страхом перед адом и невежеством в отношении секса. На спортивных площадках и за велосипедными сараями велись обычные непристойные разговоры, но меня никогда к ним не допускали. Другие мальчики словно чувствовали, что на мне лежит клеймо безбрачия, или, возможно, боялись, что я наябедничаю. Так или иначе, я не мог по собственной воле участвовать в их маленьких тайных сходках, где похихикивали над грязными шутками и грязными журналами и, возможно, распространяли помимо непристойностей и кое-какие знания. С родителями я поговорить не мои они никогда не затрагивали такую тему, как секс. Я был слишком застенчив, чтобы обратиться к старшему брату, да и все равно в нужный момент он находился в университете. Боюсь, я был поразительно невежествен. Полагаю, я думал, что, посвятив себя служению церкви, смогу одним махом решить все свои проблемы: секс, образование, карьеру и вечное спасение. До тех пор пока я был сосредоточен на том, чтобы стать священником, я не мог, как говорится, «сбиться с пути истинного». Применительно к моим целям это было идеально логичное решение.
По совету нашего приходского священника, а также монсеньора, ответственного в епархии за пополнение кадров, я, сдав экзамены за пятый класс, ушел из средней школы и поступил в начальную семинарию — что-то вроде школы-интерната при обычной семинарии. Смысл подобных заведений был в том, чтобы оградить юных соискателей от опасного влияния и искушений мирской жизни, особенно от девочек, и эта система работала очень хорошо. Из начальной семинарии я прямиком перешел в старшую семинарию, а из старшей — в английский колледж в Риме: в качестве награды за то, что в своем классе был первым по теологии и философии. В Риме меня посвятили в сан, а затем отправили в Оксфорд, где я занимался своей докторской диссертацией по богословию, живя у иезуитов и работая под их началом, а потому не имел почти ничего общего с жизнью университета. Меня готовили к чисто теоретической роли в церкви, однако по заведенной практике после завершения моих занятий мне предстояло по меньшей мере несколько лет поработать младшим священником в приходе. Но случилось так, что один выдающийся теолог, я учился у него в семинарии, внезапно взял да и ушел на волне скандала, возникшего в связи с «Humanae Vitae»[52], и вскоре после этого отлучил себя от церкви, женившись на бывшей монахине, так что в колледже Св. Этельберга образовалась вакансия, которую поспешно заткнули мной.
Я вернулся туда, где начинал — в Этель (как мы называли нашу alma mater), — и провел там двенадцать лет. Добавьте к этому годы учебы, и вы поймете, что большую часть своей взрослой жизни я был изолирован от реальности и забот современного светского общества. Я вел жизнь скорее оксфордского преподавателя середины викторианской эпохи: холостую, в мужском обществе, возвышенную, но не совсем аскетичную. Большинство моих коллег умели заказать хорошее вино или поспорить о достоинствах конкурирующих сортов солодового виски, когда им представлялась такая возможность. Само здание было в некотором роде копией Оксбриджского[53] колледжа — величественное сооружение в неоготическом стиле, расположенное в небольшом парке. Внутри обстановка была не такой впечатляющей: что-то среднее между школой-интернатом и больницей — выложенные плиткой полы, стены выкрашены масляной краской, аудитории названы в честь английских мучеников — Зал Мора, Зал Фишера и тд. По утрам в воскресенье из кухни распространялся запах жарившегося мяса и варившейся капусты, который смешивался в коридорах с ароматом ладана, исходящим из часовни колледжа.
Жизнь была размеренной, упорядоченной, однообразной. Встаешь рано, полчаса предаешься размышлениям, в восемь отправляешь совместную службу в часовне, завтракаешь (данную трапезу персонал принимал отдельно от студентов, а потому она доставляла особое удовольствие), читаешь лекции, редко когда больше двух в день, и по договоренности проводишь индивидуальные консультации со студентами. Ланч был совместным, как и ужин, но дневной чай подавали в преподавательской комнате отдыха. Припоминаю, что пищи мы получали в избытке, хотя она была тяжелой и невозбуждающей. Во второй половине дня нас, как правило, не загружали. Можно было погулять в парке, наверстать проверку письменных работ или поработать над статьей для теологического журнала. После ужина мы обычно собирались в преподавательской комнате отдыха и смотрели телевизор или удалялись в свои комнаты почитать. (В качестве отдыха мои коллеги отдавали предпочтение детективам или жизнеописаниям, но я потакал своей любви к поэзии, которую приобрел со времен экзамена по английскому повышенного уровня в рамках программы средней школы. Я часто думаю, что мог бы преподавать английский в католической средней школе, если бы не стал священником.) Когда нас навещала какая-нибудь важная персона, например епископ, нам подавали спиртные напитки. Изредка мы позволяли себе благопристойную пирушку в местном ресторане. Это было цивилизованное, достойное, вполне удовлетворительное существование. Студенты нас уважали. С другой стороны, а кого еще им здесь уважать. Мы были хозяевами нашего крошечного искусственного королевства.
Разумеется, мы не могли полностью игнорировать тот факт, что число поступающих сокращалось, студенты все чаще и чаще бросали учебу, а священники оставляли свое служение или церковь. Когда отступником оказывался кто-то, кого ты знал лично, кто-то, с кем ты вместе учился, или кто учил тебя, или тот, чьи работы ты с восхищением читал, это всегда было ударом. Словно в разгар вечеринки или оживленной беседы, когда внезапно хлопает дверь и собравшиеся замолкают: все поворачиваются и смотрят на дверь, осознавая, что один из членов их сообщества ушел и больше не вернется. Но спустя какое-то время гул разговора возобновляется, будто ничего и не произошло. Большинство отступников, видимо, рано или поздно женились — извлекая или не извлекая пользу из секуляризации[54], а оставшиеся приписывали их уход проблемам, связанным с сексом. Легче было обвинить секс, чем подумать, заслуживает ли доверия то, чему мы учим.
