Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени
– Клэр говорит, вы библиотекарь, – бросает пробный шар Филип, и я признаю, что это так.
Мы живо беседуем о Ньюберри, ее доверительных собственниках, клиентах фирмы Филипа, которая явно расположена в Чикаго, в свете чего я не совсем понимаю, почему семья Клэр живет здесь, в Мичигане.
– Летние коттеджи, – говорит он, и я вспоминаю, как Клэр рассказывала, что отец специализируется на завещаниях и доверительной собственности. Я рисую в воображении картину стареющих богатых людей: вот они развалились на лежаках на собственных пляжах, втирают крем от загара и решают вычеркнуть Юниора из завещания. Они протягивают руку к трубке мобильного телефона, чтобы позвонить Филипу. Я вспоминаю, что у Ави – второй скрипки в Чикагском симфоническом оркестре, где играет мой отец, – есть где-то здесь дом. Упоминаю об этом и вижу, как у всех шевельнулись уши.
– Вы его знаете? – спрашивает Люсиль.
– Конечно. Он и мой отец сидят рядом.
– Сидят рядом?
– Ну… Первая и вторая скрипка.
– Ваш папа скрипач?
– Да.
Я смотрю на Клэр, которая уставилась на мать с выражением, будто хочет сказать: «Не позорь меня».
– И он играет в Чикагском симфоническом оркестре?
– Да.
Лицо Люсиль заливается розовым цветом; теперь я понял, в кого Клэр так краснеет.
– Думаете, он мог бы послушать записи Алисии? Если мы ему дадим кассету?
Я мрачно надеюсь, что Алисия окажется очень, очень хороша. Люди постоянно забрасывают отца кассетами. Вдруг мне приходит в голову идея получше.
– Алисия ведь виолончелистка?
– Да.
– Ей учитель не нужен?
– Она учится у Франка Уэйнрайта в Каламазу, – вмешивается Филип.
– Просто я мог бы отдать кассету Йоси Акаве. Один из его студентов только что уехал играть в Париж.
Йоси – классный парень и первый виолончелист. Я знаю, что он хотя бы послушает пленку; отец же, который не преподает, просто вышвырнет ее. Люсиль в восторге; кажется, даже Филип доволен. Клэр вздыхает с облегчением. Марк ест. Двоюродная тетушка Дульси, с розовыми волосами, худенькая, вообще не включается в обмен репликами. Может, она глухая? Я смотрю на Шерон, которая сидит слева от меня и не сказала еще ни слова. Она выглядит потерянной. Филип и Люсиль обсуждают, какую пленку мне дать. Или, может, Алисия сама выберет? Я спрашиваю Шерон, впервые ли она приехала сюда, и она кивает. Только я собираюсь задать ей следующий вопрос, как Филип спрашивает меня, чем занимается моя мать, и я моргаю, смотрю на Клэр: «Ты им ничего не рассказала?»
– Моя мама была певицей. Она погибла.
– Мама Генри – Аннет Линн Робинсон, – тихо говорит Клэр.
С таким же успехом она могла сказать, что моя мама – Дева Мария. Лицо Филипа расцветает. Люсиль в волнении размахивает руками.
– Невероятно… просто невероятно! У нас есть все ее записи… – Und so weiter.
Но потом Люсиль говорит:
– Когда я была молода, я ее встречала. Отец водил меня послушать «Мадам Баттерфляй», и он знал человека, который после концерта смог отвести нас за сцену, мы пришли в ее гримерную, и она была там, и столько цветов! И у нее был маленький мальчик – боже, это были вы!
Я киваю, пытаясь прийти в себя.
– Как она выглядела? – спрашивает Клэр.
– Мы на лыжах кататься пойдем? – вмешивается Марк.
Филип кивает. Люсиль улыбается, она вся ушла в воспоминания.
– Она была такая красивая – в театральном парике – длинные черные волосы, и она щекотала ими сына, дразнила его, а он танцевал по гримерной. У нее были такие красивые руки, она была примерно моего роста, такая стройная, и она была еврейка, но я думала, что она больше похожа на итальянку… – Люсиль обрывает себя, прижимает руку к губам, взгляд упирается в мою тарелку, на которой ничего нет, кроме нескольких горошин.
– Ты еврей? – довольным голосом спрашивает Марк.
– Наверное, если бы захотел, я бы им стал, но никто на это не обращал внимания. Она умерла, когда мне было шесть, а отец раньше принадлежал к епископальной церкви.
– Ты очень на нее похож, – вмешивается Люсиль, и я ей благодарен.
Этта убирает наши тарелки, спрашивает Шерон и меня, пьем ли мы кофе. Мы оба отвечаем «да» так страстно, что все семейство Клэр начинает смеяться. Этта улыбается нам материнской улыбкой и через несколько минут ставит перед нами поднос с пылающими чашками кофе. Мне приходит в голову, что, в общем, все идет неплохо. Все разговаривают насчет катания на лыжах, погоды, мы встаем, Филип и Марк идут в холл вместе; я спрашиваю Клэр, собирается ли она кататься, Клэр пожимает плечами и спрашивает, хочу ли я. Объясняю ей, что не умею и учиться не хочется. Она решает все же пойти, после того как Люсиль просит кого-нибудь помочь ей с мотками шерсти. Когда мы подходим к лестнице, я случайно слышу слова Марка: «…невероятное сходство…» – и улыбаюсь про себя.
Позднее, после того как все ушли и дом затих, я выбираюсь из своей холодной комнаты в поисках тепла и кофе. Прохожу через столовую в кухню и там натыкаюсь на потрясающее разнообразие стаканов, столового серебра, тортов, очищенных овощей и сковород. Кухня выглядит как в четырехзвездочном ресторане. Посреди этого великолепия стоит Нэлли, спиной ко мне, и напевает «Рудольф, красноносый олень», причмокивает пухлыми губами, машет наметкой в сторону черной девочки, которая молча показывает на меня. Нелли поворачивается и улыбается широкой беззубой улыбкой и потом говорит:
– Что вы делаете в моей кухне, мистер бойфренд?
– Я хотел узнать, не осталось ли немного кофе?
– Осталось? Вы что думаете, я держу кофе весь день, пока он не станет мерзким? Вон, сынок, убирайся и сиди в гостиной, позвони в звонок, и я сделаю тебе свежий кофе. Разве мама не учила тебя заказывать кофе?
– Вообще-то, мама не очень хорошо готовила, – говорю я ей, приближаясь к центру водоворота. Запах чудесный. – Что вы готовите?
– То, что ты нюхаешь, это индейка Томпсона, – отвечает Нелли.
Она открывает духовку, чтобы я посмотрел на огромную индейку, которая выглядит так, будто выбралась из Большого чикагского пожара[52]. Она абсолютно черная.
– Не смотри так подозрительно, сынок. Под этой корочкой – самая лучшая индейка на этой планете.
Мне хочется ей верить: аромат просто великолепный.
– Что такое индейка Томпсона? – спрашиваю я, и Нелли начинает расписывать магические свойства индейки Томпсона, изобретенной Мертоном Томпсоном, репортером, в 1930-е годы.
Очевидно, производство этого дивного зверя требует длительной набивки, сшивания и переворачивания. Нелли позволяет мне остаться в кухне, пока она готовит кофе, вытаскивает индейку из духовки, сажает ее на спину и артистично поливает сидровым соусом, прежде чем засунуть обратно в печь. Возле раковины в большом пластиковом тазу плавают двенадцать больших кальмаров.
– Домашние любимцы? – поддразниваю я, и она отвечает:
– Это твой рождественский ужин, сынок; хочешь выбрать кусочек? Ты ведь не вегетарианец, нет?
Я уверяю, что, конечно, нет, что я хороший мальчик, который ест все, что предложат.
– Никогда бы не подумала, ты такой худой, – отвечает Нелли.– Я тебя откормлю.
– Поэтому Клэр и привезла меня сюда.
– Хм, – хмыкает Нелли, польщенная. – Ну, хорошо. А теперь убирайся, чтобы я могла продолжить. Вот.
Я беру большую чашку ароматного кофе и бреду в гостиную, где стоит большая рождественская елка и горит огонь. Комната выглядит как реклама дизайнерской фирмы. Я усаживаюсь в оранжевое кресло у огня и просматриваю стопку газет, когда кто-то говорит:
– Где вы взяли кофе?
Я оглядываюсь и вижу Шерон, она сидит напротив меня в голубом кресле, которое полностью сливается с ее свитером.
– Привет,– говорю я.– Извини, я…
– Ничего.
– Я пошел на кухню, но, думаю, нужно позвонить в звонок, где бы он ни был.
Мы обыскиваем комнату, и точно – колокольчик висит в углу.
– Это так дико, – говорит Шерон. – Мы здесь со вчерашнего дня, и я просто прокрадываюсь по дому, знаешь, боюсь взять не ту вилку или еще что…
– Откуда ты?
– Из Флориды.– Она смеется.– Я никогда не видела белого Рождества, пока не приехала в Гарвард. У моего отца заправочная станция в Джексонвилле. Думала, после колледжа я вернусь домой, потому что не люблю холод, но теперь, похоже, застряну здесь надолго.
– Почему?
– Разве тебе не сказали? – удивляется Шерон. – Мы с Марком женимся.
Интересно, знает ли Клэр; кажется, о таком она бы мне рассказала. Затем я замечаю бриллиант на пальце Шерон.
– Поздравляю.
– Надеюсь. В смысле, спасибо.
– Ты разве не уверена? Насчет свадьбы? Шерон выглядит так, как будто она плакала; у нее припухшие глаза.
– Я… беременна. Поэтому…
– Ну, это не обязательно…
– Обязательно. Если ты католик.
Шерон вздыхает и съеживается в кресле. Я знаю нескольких католичек, которые делали аборты, и в них не ударяла молния, но, очевидно, у Шерон другие взгляды на этот вопрос.