Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени
«Есть, – думаю я. – Он это сделал». Бросаю взгляд на маму, она нервничает. По ней никогда не скажешь, если не знаешь ее как следует: она очень тиха и смотрит в свою тарелку. Открывается дверь в кухню, заходит Этта с супом и ставит напротив каждого из нас по маленькой тарелке. Я ловлю взгляд Марка, он немного наклоняется к маме, поднимает брови, и я тихонько киваю. Он задает ей вопрос об урожае яблок в этом году, она отвечает. Мы с Алисией немного успокаиваемся. Шерон наблюдает за мной, и я ей подмигиваю. Суп из каштанов и пастернака, звучит не очень, но только не в исполнении Нелли.
– Ух ты, – говорит Генри, и мы все смеемся, доедая суп.
Этта убирает тарелки, Нелли вносит индейку. Она золотистая, горячая и огромная, и мы все бешено аплодируем, как бывает каждый год.
Нелли сияет и, как всегда, говорит:
– Ну вот.
– О Нелли, она изумительна, — говорит мама со слезами на глазах.
Нелли смотрит на нее пристально, а потом на папу и говорит:
– Спасибо, миссис Люсиль.
Этта подает гарнир, глазированную морковь, картофельное пюре и лимонный творог, и мы передаем тарелки папе, который накладывает на них индейку. Я смотрю, как Генри откусывает первый кусок: удивление, потом восторг.
– Я видел свое будущее, – говорит он, и я застываю. – Я собираюсь бросить работу библиотекаря, переехать сюда, жить в вашей кухне и поклоняться Нелли. Или просто женюсь на ней.
– Ты опоздал, – говорит Марк. – Она уже замужем.
– Ну что ж. Значит, буду поклоняться. Почему вы все не весите по триста фунтов?
– Я над этим работаю, – отвечает папа, похлопывая себя по животику.
– Я собираюсь весить триста фунтов, когда стану старой и мне не придется таскать свою виолончель, – говорит Генри Алисия. – Я собираюсь жить в Париже и ничего не есть, кроме шоколада, курить сигары, колоть героин и ничего не слушать, кроме Джими Хендрикса и «Doors». Правда, мама?
– Я к тебе присоединюсь, – победно подтверждает мама. – Но я лучше буду слушать Джонни Мэтиса[54].
– Если ты будешь колоть героин, тебе есть вообще ничего не захочется, – говорит Генри Алисии, и она подозрительно смотрит на него. – Лучше попробуй марихуану. Папа хмурится.
– Я слышал по радио, что сегодня будет восемь дюймов снега, – меняет разговор Марк.
– Восемь! – вскрикиваем мы хором.
– Я мечтаю о белом Рождестве, – неубедительно говорит Шерон.
– Надеюсь, нас не завалит, когда мы пойдем в церковь, – ворчит Алисия. – Мне после мессы так спать хочется.
Мы болтаем о снежных бурях, которые мы пережили. Дульси рассказывает, как попала в ураган 1967 года в Чикаго:
– Мне пришлось оставить машину на Лейк-Шор-драйв и идти пешком от Эдамс до Белмонта.
– Я тоже как-то попал в бурю,– говорит Генри. – Чуть до смерти не замерз; в конце концов забрел в дом пастора из Четвертой пресвитерианской церкви на Мичиган-авеню.
– Сколько тебе было лет? – спрашивает папа. Генри колеблется:
– Три.
Смотрит на меня, и я понимаю, что он рассказывает случай своего путешествия во времени.
– Я был с отцом,– добавляет он.
Для меня абсолютно очевидно, что он врет, но никто ничего не замечает. Входит Этта, уносит наши тарелки и ставит приборы для десерта. После небольшой заминки входит Нелли с пылающим сливовым пудингом.
– Ого! – говорит Генри.
Она ставит пудинг перед мамой, и пламя превращает бледные волосы мамы в пылающий костер, как у меня, но через секунду пламя умирает. Папа открывает шампанское (под посудным полотенцем, чтобы пробка не вышибла кому-нибудь глаз). Все передают ему бокалы, он их наполняет и возвращает обратно. Мама тонко нарезает сливовый пудинг, Этта разносит тарелки. На столе еще два бокала, для Этты и Нелли. Все встают перед тостом.
– За семью, – начинает отец.
– За Нелли и Этту, которые нам как родные, которые так много работают, любят этот дом и так талантливы,– безжизненным тоном говорит мама.
– За мир и справедливость, – говорит Дульси.
– За семью,– говорит Этта.
– За начинания, – говорит Марк, обращаясь к Шерон.
– За удачу,– отвечает она. Моя очередь. Я смотрю на Генри:
– За счастье. За здесь и сейчас.
– За мир и время для всех, – серьезно отвечает он. У меня сердце подпрыгивает, я удивляюсь, откуда он знает, но тут понимаю, что Марвел – один из его любимых поэтов, и он не имеет в виду ничего, кроме будущего.
– За снег, за Иисуса, за маму, за папу, за струнные инструменты, за сахар и за мои новые сапоги, – выпаливает Алисия, и все начинают смеяться.
– За любовь,– говорит Нелли, глядя прямо на меня, улыбаясь во весь рот. – И за Мортона Томпсона, изобретателя лучшей индейки в мире.
ГЕНРИ: Весь вечер Люсиль бросало от грусти к восторгу и отчаянию. Вся семья пристально отслеживала ее настроения, направляя ее в нейтральные воды снова и снова, оберегая, защищая. Но когда мы садимся и принимаемся за десерт, она срывается, молча плачет, плечи дрожат, отвернулась, как будто пытается спрятать лицо под мышку, как спящая птица. Сначала это замечаю только я и сижу застыв, не зная, что делать. Затем это замечает Филип, и за столом наступает тишина.
– Люси? – шепчет он.– Люси, что такое? Клэр бежит к ней, говоря:
– Ну ладно, мама. Все в порядке, мама…
Люсиль качает головой: нет, нет, нет, – и заламывает руки. Филип отступает. Клэр шепчет: «Тихо», – и Люсиль быстро, но невнятно начинает говорить.
Я слышу невнятное бормотание, потом: «…все плохо…», потом: «…уничтожит его судьбу…» и наконец: «…я никогда не признаю этих родственников…», «…ханжество…», и потом – рыдания. К моему удивлению, тишину за столом нарушает двоюродная тетушка Дульси.
– Деточка, если кто-то и ханжа, так это ты. Ты сделала то же самое, и я не вижу, чтобы это уничтожило судьбу Филипа. Если вас интересует мое мнение, это ее улучшило.
Люсиль перестает плакать и поднимает глаза на тетушку, замерев от шока. Марк смотрит на отца, который кивает, и потом на Шерон, которая улыбается, как будто выиграла главный приз в лотерею. Я гляжу на Клэр, которая не выглядит особенно удивленной, и поражаюсь: как это она знала, если Марк понятия ни о чем не имел, и мне интересно, о чем она мне еще не рассказывала, и потом до меня доходит, что Клэр знает все, наше будущее, наше прошлое, все, и в теплой комнате по мне пробегает дрожь. Этта приносит кофе, но никто не засиживается.
КЛЭР: Мы с Эттой отводим маму в постель. Она продолжает извиняться, как обычно, и пытается убедить нас, что она в порядке и пойдет на мессу, но наконец мы убеждаем ее лечь, и она почти немедленно засыпает. Этта говорит, что останется дома на случай, если мама проснется, а я говорю, чтобы она не глупила, что я останусь, но Этта ужасно упряма, поэтому я оставляю ее у постели мамы, читать святого Матфея. Я иду через холл, заглядываю в комнату Генри, но там темно. Открыв свою дверь, я вижу, что Генри лежит на спине в моей кровати и читает «Складку времени»[55]. Запираю дверь и присоединяюсь к нему.
– Что случилось с мамой? – спрашивает он, когда я аккуратно пристраиваюсь к нему рядышком, стараясь, чтобы корсет не пропорол меня насквозь.
– У нее маниакальная депрессия.
– Так всегда было?
– Когда я была маленькой, все было лучше. У нее был ребенок, он умер, когда мне было семь, и это было ужасно. Она пыталась покончить с собой. Я ее нашла.
Я вспоминаю кровь, она везде, вся ванна полна кровавой воды, полотенца пропитаны ею. Зову на помощь, но дома никого. Генри ничего не знает, я поворачиваю голову, он смотрит в потолок.
– Клэр,—наконец говорит он.
– Что?
– Почему ты мне не рассказала? В твоей семье столько всего разного, мне неплохо было бы знать заранее.
– Но ты знал…– Я замолкаю. Он не знал. Откуда ему знать? – Извини. Просто я сказала тебе, когда это случилось, и забыла, что сейчас это еще до того как, и поэтому я думала, что ты все знаешь…
Генри молчит, потом говорит:
– Ну, я все рассказал про свою семью; все шкафы открыты, скелеты вынуты на твое рассмотрение, и я просто удивлен… Не знаю.
– Но ты не представил меня ему.
Мне дико хочется увидеть отца Генри, но я боюсь говорить на эту тему.
– Нет.
– А собираешься?
– В конце концов – да.
– Когда?
Я ожидаю, что Генри скажет, чтобы я не искушала судьбу, как он всегда говорил, когда я задавала слишком много вопросов, но вместо этого он садится и свешивает ноги с постели. Рубашка на спине вся измята.
– Не знаю, Клэр. Когда я смогу это вынести, наверное.
Я слышу звук шагов в коридоре, они останавливаются, ручка двери поворачивается туда и обратно.
– Клэр? – зовет папа. – Почему дверь заперта? Я встаю и отпираю дверь. Папа открывает рот, но видит Генри и кивает, чтобы я вышла в коридор.
– Клэр, ты знаешь, нам с мамой не нравится, что ты приглашаешь своего друга в свою спальню, – тихо говорит он.– В доме полно комнат…