Борис Виан - Осень в Пекине
— Да. Слева те, кого я вылечил. Справа — покойники. До тех пор пока слева больше, чем справа, я могу жить спокойно.
— Это в каком смысле?
— То есть я могу спокойно гробить людей до тех пор, пока число покойников не сравняется с числом вылеченных.
— Так просто гробить, ни с того ни с сего?
— Ну да, разумеется. Но вот сейчас я угробил Пиппо, и теперь счет сравнялся.
— Неужели вылеченных не намного больше?
— После того как умерла одна моя больная, — начал Членоед, — а было это два года назад, у меня случилась неврастения, и я поубивал массу людей. По-глупому, надо сказать, поубивал: без всякой пользы для себя.
— Но вы же всегда можете кого-нибудь подлечить и спокойно жить дальше, — сказал Анжель.
— Дело в том, что здесь никто не болеет, — сказал профессор. — Кого мне лечить? Кроме того, я вообще не люблю медицину.
— А практикант?
— Тут я сам во всем виноват. Даже если я его вылечу, мне его не засчитают. Если же он умрет…
— А рука? Рука-то не в счет?
— Конечно нет! — воскликнул профессор. — Еще чего! Рука… Тоже скажете!
— Понимаю, — кивнул Анжель и спросил: — Так за что же вас посадят?
— Посадят потому, что есть такой закон. Вам бы следовало об этом знать.
— Понимаете, — сказал Анжель, — обычно никто по большому счету ничего не знает. Даже те, которые должны были бы знать — я имею в виду людей, привыкших работать с идеями, уходить мыслью вглубь, облекать эту мысль в такие формы, что даже им самим она начинает казаться оригинальной, — все время обдумывают одно и то же, не пополняя фонда своих мыслей, так что способ выражения лет на двадцать опережает выражаемое содержание. Таким образом, от них ничего нового узнать невозможно, поскольку они только жонглируют словами.
— Совершенно ни к чему вдаваться в философские рассуждения, сказали бы просто, что законов не знаете, — сказал профессор.
— Вы правы, — сказал Анжель. — Но должен же я хоть с кем-то поделиться своими наблюдениями, если здесь вообще уместно говорить о наблюдениях. По-моему, в данном случае речь идет просто о здоровой реакции нормального человека, способного видеть и понимать…
— Понимать что?
— …Что происходит вокруг и судить об этом объективно, без предрассудков.
— Вы б еще сказали: без буржуазных предрассудков, — сказал профессор. — Это сейчас очень модно.
— Я не против, — сказал Анжель. — Таким образом, люди, о которых я говорил, так долго и так углубленно изучали формы мысли, что эти формы в конце концов заслонили от них сами эти мысли. А когда ловишь их на этом, они тут же тычут тебе в нос новым куском формы. Им, конечно, удалось обогатить форму большим количеством деталей и хитроумных выкладок, но они стараются подменить ими самое мысль, физическая сущность которой — относящаяся скорее к области рефлексов, эмоций, чувственного восприятия — полностью ускользает от них.
— Я совсем перестал вас понимать, — сказал Членоед.
— Это как джаз, — сказал Анжель. — Это транс.
— Теперь понимаю… — кивнул Членоед. — Вы хотите сказать, одни восприимчивы к этому, другие — нет.
— Именно, — сказал Анжель. — Странно видеть, когда впадаешь в транс, как некоторые продолжают рассуждать, жонглируя формами. А ты уже чувствуешь мысль… Ощущаешь ее материальность…
— Все это так туманно, — сказал Членоед.
— А я к ясности и не стремлюсь, — заметил Анжель. — И вообще, зачем пытаться выразить то, что сам так хорошо ощущаешь… Кроме того, мне совершенно безразлично, разделяет кто-нибудь мою точку зрения или нет.
— С вами невозможно разговаривать, — сказал Членоед.
— Да, наверное, — согласился Анжель. — В свое оправдание скажу лишь то, что я впервые пускаюсь с вами в такого рода рассуждения…
— Вы сами не знаете, чего хотите, — сказал Членоед.
— Когда мне хорошо и спокойно, когда у меня не болят ни руки, ни ноги, тогда я точно знаю наконец, что обрел то, чего хотел, потому что могу наконец подумать о том, как бы мне хотелось, чтобы все было, — сказал Анжель.
— Что-то я совсем отупел, — вздохнул Членоед. — Дело в том, что я нахожусь под неминуемой, неотвратимой и неизбежной, простите за аллитерацию, угрозой попасть в тюрьму, и именно поэтому мое бренное тело — тело человека бородатого и далеко не юного, пребывает в состоянии полного упадка, близком к коматозному. Вы бы лучше поговорили со мной о чем-нибудь другом.
— О другом, значит, о Бирюзе, а это тут же разрушит созданное мною с таким трудом интеллектуальное построение. Ибо Бирюзу я хочу трахнуть.
— Понимаю, — сказал Членоед. — Я тоже хочу. И собираюсь сделать это после вас, если вы, конечно, не возражаете и если полиция меня к тому времени еще не арестует.
— Я люблю Бирюзу, — сказал Анжель. — Весьма возможно, что это толкнет меня на необдуманные поступки. Потому что мне уже все надоело. Моя система слишком совершенна, и поэтому вряд ли она сможет быть осуществлена в действительности. К тому же она понятна только мне одному, и претворять ее в жизнь мне придется в одиночку, поскольку никто другой этим заниматься не будет. Исходя из этого, мои необдуманные поступки никакого значения не имеют.
— Что еще за система? — воскликнул Членоед. — Вы мне совсем голову заморочили.
— Система, позволяющая справиться с любой проблемой, — пояснил Анжель. — У меня действительно есть решение для любой проблемы. И притом, оптимальное, всегда приносящее пользу, но знаю его только я, а посвящать в суть дела окружающих у меня нет времени, потому что я слишком занят. Я работаю и люблю Бирюзу. Понимаете?
— Некоторые люди гораздо больше заняты, чем вы, — сказал профессор.
— Да, — согласился Анжель. — Но у меня еще должно хватить времени на то, чтобы, пуская слюну, поваляться на животе. Чем я в ближайшее время и собираюсь заняться. Я связываю с этим большие надежды.
— Если они придут за мной завтра, — сказал Членоед, — позаботьтесь, пожалуйста, о практиканте. Перед отъездом я отрежу ему руку.
— Вас рано забирать, — возразил Анжель. — Вы имеете право еще на один труп.
— Они могут арестовать меня раньше времени, — сказал профессор. — С законами последнее время вообще сплошные неувязки.
VIII
Аббат Иоанчик размашистым шагом шел по пустыне. Через плечо у него была перекинута тяжелая сума, и он лихо помахивал требником, который болтался у него на веревочке, подобно школьной чернильнице. Дабы усладить свой слух (а заодно и освятить себя), он напевал старинный церковный гимн:
Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана.
Буду резать, буду бить,
Все равно тебе водить.
Он с силой притопывал каблуком в местах, отмеченных сложившейся музыкальной традицией, и свое физическое состояние, проистекающее из всех этих видов деятельности, счел вполне удовлетворительным. Посередине дороги то тут, то там произрастали кустики жесткой острой травы; нога аббата иногда ступала и на австралийскую колючку, больно покусывавшую его икры под сутаной, но какое это все имело значение? Никакого. Аббат Иоанчик еще и не такое видал, ибо Господь велик.
Мимо него слева направо пробежала кошка, и он решил, что теперь он почти у цели, а потом внезапно очутился в самом центре лагеря Афанарела. Посередине Афанареловой палатки, точнее говоря. Где, кстати, трудился последний: ценой неимоверных усилий он пытался раскрыть очередную заклинившую складную коробочку.
— Привет! — сказал археолог.
— Привет! — сказал аббат. — Что это вы делаете?
— Пытаюсь открыть коробку, — объяснил Афанарел. — Только она не открывается.
— Так и не открывайте, — сказал аббат. — Не надо себя насиловать.
— Она из криплина, — заметил Афанарел.
— Криплин — это что?
— Такая смесь, — сказал археолог. — Слишком долго объяснять.
— И не надо, — смирился аббат. — Что новенького?
— Сегодня утром умер Барридзоне, — сказал Афанарел.
— Magni nominis umbra… — произнес аббат.
— Jam proximus ardet Ucalegon…
— О! He надо верить в приметы, — сказал Иоанчик. — Когда в песок закапывать будем?
— Сегодня вечером или завтра.
— Надо сходить туда, — сказал аббат. — До свиданья.
— Нет, нет, я пойду с вами, — решился археолог. — Секундочку.
— Может, выпьем? — предложил Иоанчик.
— «Куэнтро»?
— Нет!.. Я с собой принес.
— А у меня еще есть древнеегипетское пиво, — сказал археолог.
— Спасибо… Честное слово, не надо…
Иоанчик отстегнул ремень переметной сумы, порылся в ней и извлек оттуда дорожную флягу.
— Вот, — сказал он. — Попробуйте.
— Только после вас…
Иоанчик повиновался и как следует отхлебнул из фляги. Затем протянул ее археологу. Последний поднес ее к губам, запрокинул голову, но тут же снова выпрямился.
