Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Вечером мама ставит на стол ужин и зовет ее:
— Садись есть, старая пьяница.
Бабушка ворочается, но не встает.
— Будешь жрать или нет?
— Нет!
— Дело твое. Была бы честь предложена — от убытка бог избавил.
Мы с мамой сидим и едим, а бабушка ворочается на сундуке. Вот она приподымается, слазит с сундука, выходит из комнаты. Мама перестает есть, прислушивается, кладет ложку и тоже выходит.
Через минуту они возвращаются — мама тащит бабушку за шиворот, толкает к сундуку и запирает дверь на замок.
— Что ты мне не даешь в уборную сходить! — плачет бабушка.
— Я видела, в какую уборную ты ходишь! Кинулась жаловаться!
— Нельзя с человеком поговорить?
— Нельзя! Нашла себе собеседника! Вчера еще вообще не разговаривали — если мне память не изменяет.
— А сегодня помырылись! — Бабушка снова направляется к двери.
— Куда?! Я тебе пойду! — Мама снова отшвыривает бабушку к сундуку. — Не хочешь жрать — сиди так.
— Ничего, Ниноленьки, — всхлипывает бабушка. — У тебя у самой дочь растет. Отольются тебе мои слезы…
— Ты меня не пугай! — Мама стучит кулаком по столу. — Покуда я тебя кормлю и одеваю, будь добра, веди себя по-человечески!
— Одеваю!.. Ты маленькая была, я тебя в одни кружева одевала… На руках носила, пылинки сдувала… Думала, ангельчик у меня растет… Думала… на старости лет… — Бабушка захлебывается плачем, стискивает в руке шапку, растирает ею слезы по лицу. — Ничего, Нина, Бог все видит…
— Хорошо! Хорошо! Видит! — Мама встает, достает из шкафа сумку, вытаскивает оттуда деньги и протягивает бабушке. — Бери! Бери, не стесняйся! Иди, пропивай! Кути, развлекайся! Иди, что же ты?
Бабушка перестает плакать и опускает шапку. Мама бросает деньги на стол. Бабушка осторожно, вытянув шею, приближается к столу, быстро сгребает бумажки обеими руками и, задрав юбку, прячет в чулок.
— Бери, бери! — говорит мама. — Можешь пропить, можешь покупать себе все, что вздумается, — ко мне ни за чем не обращайся. Будешь подыхать — меня это не касается. Пожалуйста, живи, как хочешь. Вот! Вот тебе сковорода, вот стакан, ложка. Чайник сама себе купишь. И не вздумай ничего моего трогать. Если увижу, в два счета ребра переломаю.
Бабушка не отвечает и выбирается за дверь.
— Отправляйся, блаженствуй! — говорит мама ей вслед. — И попробуй мне еще пожалуйся!.. Вышвырну как собаку!
Мама ушла в магазин, а бабушка печет на кухне блины. Прасковья Федоровна помогла ей поставить тесто. Бабушка мажет сковородку маслом, наливает тесто и, немного подождав, пытается перевернуть блин. Он не переворачивается.
— Комом! — говорит бабушка. — А, чтоб тебе!.. — И отправляет его прямо со сковороды в мусоропровод.
Туда же летит и второй блин.
— Куда нитка, туда и иголка! — провожает его бабушка.
— Наоборот, — поправляю я. — Куда иголка, туда и нитка.
— А, Светинька!.. Один черт!
Выкидывая третий блин, бабушка говорит:
— Бог троицу любит! Чтоб он пропал!..
Потом она вспоминает: не наелся, не налижешься; пропала веревка — пропадай и коровка…
— Вы так все тесто переведете! — замечает Наина Ивановна.
— Перед смертью не надышишься! — отвечает бабушка.
— До седых волос дожили и блина испечь не умеете.
— Зачем мне было уметь? Стала бы я блины печь! У меня кучер был!
— Он что же, с лошадьми вас овсом кормил? Дайте я покажу…
С помощью Наины Ивановны бабушке удается испечь несколько блинов. Она складывает их на тарелку и идет в комнату. Но дверь, неловко открывшись, вышибает тарелку у нее из рук. Блины шлепаются на пол.
— Слава богу, порог накормила! — Бабушка кряхтя собирает блины с полу и бредет обратно в кухню — вышвырнуть в мусоропровод. — Чтоб вы все сгорели!..
— Ну и ну! Ну и ну! — говорит Наина Ивановна. — Вас, Елизавета Францевна, в цирке показывать — хорошие деньги заработать можно.
Бабушка ничего не отвечает, идет в комнату и ложится на свой сундук.
— Хамка!
— Кто? — спрашиваю я.
— Наина! Овсом кормил! Да если она, мужичка, хочет знать, я в Минске уборную рядом с самим губернатором снимала!
— Как это, бабушка?
— Очень просто, Светинька. У нас в Минске построили вокзал и в нем пять уборных. А в городе канализации не было. Так что это было большое чудо — эти пять уборных. Начальник вокзала приказал их закрыть, чтобы всякая сволочь не пачкала, и после сдал уважаемым людям. Городовой тоже одну снимал. Я раз иду — он мне навстречу бежит, как угорелый. Я говору: куда это вы бежите? А он ключ показывает.
— И ты тоже в уборную на вокзал бегала?
— Нет. У нас дома была. Только не такая. Простая. Ее чистить было нужно. Мужик приезжал и чистил. Там ящик стоял.
— А зачем же ты на вокзале снимала?
— Это так было прылычно. Сам губернатор снимал. А она, хамка, смеется!
Возвращается мама. Мы с ней садимся обедать. Бабушка бродит по комнате, останавливается возле стола, вздыхает:
— Ниноленьки, налей мне немного твоего супа… Хочу попробовать.
— Ага! — говорит мама. — Пусто в брюхе после деликатесов? Я чувствовала, что все эти фокусы ненадолго. Что ж… Отдавай деньги и, пожалуйста, садись ешь.
Бабушка кряхтя наклоняется, задирает юбку, вытаскивает из чулка деньги и протягивает маме.
— Двести пятьдесят, — говорит мама, пересчитав. — А я тебе триста давала.
— Муки купила, масла, молока… — перечисляет бабушка.
— Ну, теперь ты убедилась, что сдохнешь без меня?
— Ох-хох-хох… Кто старое, Ниноленьки, помянет, тому глаз вон… Хороший суп, жалко только, что сельдерея не положила…
— Сельдерея — конечно! — говорит мама. — Уж лучше тебе со мной не ссориться.
Мы с бабушкой едем в церковь.
Бабушка топчется на остановке, бурчит, ахает, прикладывает руку к глазам козырьком.
— Пропал! Что ты будешь делать!.. Как сквозь землю провалился! Чтоб он сгорел!..
Трамвай выползает из-за поворота. Растопырив локти и расталкивая народ, бабушка лезет к дверям. Я протискиваюсь сзади.
— Хамы! — говорит бабушка, занося ногу на ступеньку. — Задавили, войти не дадут!
— Да проходи, бабуся, проходи! — успокаивает какая-то женщина и помогает ей подняться в вагон.
Бабушка окидывает сидящих сердитым взглядом и придвигается к ближайшему мужчине.
— Ты что расселся, как барин! — накидывается она на него. — Не видишь, хам, что дама вошла? Не можешь место уступить?
Мужчина встает:
— Садись, бабка, садись!
— Дама!.. — смеются в вагоне. — Это кто — дама? Ты, что ли?
