Дина Бакулина - Кот из Датского королевства
И вновь возвращаясь взглядом к иконе, Глен молча благодарил Бога. Душа его отчего-то ликовала. Он благодарил Бога и за радость жить, и за эту промыслительную встречу с русским профессором…
Когда приятели вышли из храма, небо по-прежнему было ясным. Туч на небе не было, а вечер, судя по всему, наступать не спешил. Продолжался бесконечный летний день…
ПРАВЕДНИК
Рассказ
Тимофей Иванович Синицын стоял у окна своей квартиры на третьем этаже и смотрел, как внизу, на улице, его красавица жена Юлечка прощалась со своим новым ухажёром.
Прощание как всегда было бурным и долгим.
На этот раз в друзьях ходило лицо кавказской национальности — мужчина высокий, черноволосый и чернобровый, — словом, очень колоритного вида. Прощалась Юлечка с новым возлюбленным как всегда на глазах всего честного народа. Похоже, ей доставляло удовольствие эпатировать публику. Поцелуи при прощаниях, как правило, были страстными, а объятья крепкими. Сцены неизменно впечатляли, как хорошая театральная постановка. Так уж Юлечке нравилось. Не могла она прощаться попросту, без театральных эффектов. Если бы Синицын стоял сейчас не у окна, а находился к Юле поближе, во дворе, то услышал бы ещё и отрывистые, но пламенные речи.
И соседи, присматривающие во дворе за детьми, и старушки, безвылазно сидящие на лавочках, все, казалось, смотрели только на Юлечку. Возлюбленных Юлечка меняла часто, так что рассматривать их, а тем более запоминать, было ни к чему.
К тому же Юлечка была очень красива. Тоненькая, как стебелек, высокая, ноги длинные, головка небольшая, аккуратная, а черты лица нежные. Глаза у Юлечки огромные, карие, а ресницы длиннющие, густые. Волосы черные, как смоль, длинные, но не прямые, а расходящиеся от макушки вниз легкими волнами. Посмотреть, так просто, куколка! Правда, соседи почему-то выбирали для её характеристики другие слова.
Слово «шалава» казалось Юле слишком глупым, и потому не беспокоило. А вот прозвище «валютная проститутка» категорически не нравилось. В этом прозвище, конечно, было больше злости, чем правды, потому что вела Юля такую бесшабашную жизнь не из-за любви к деньгам, а тем более валюте. Просто натура у неё была такая безбашенная!
Поклонников Юлечка специально не искала, усилий для их привлечения никаких не прилагала. Они сами собой откуда-то появлялись, менялись и никогда не переводились. И было это всё легко и увлекательно. И сама её жизнь казалось ей легкой, безоблачной и невесомой. Да разве же Юлечка виновата, что её угораздило родиться такой красивой и яркой и что она нравится всем, без исключения? Ну, разве что, кроме соседей и родственников мужа. А о них нечего и думать, — что с них возьмёшь?!
И правда, жизнь у Юлечки была безмятежной и весёлой. И жила она со своим «недоделанным Синицыным», — так она его про себя окрестила, — как за каменной стеной, и забот не знала.
Получал он, правда, немного, — ну, так она и навёрстывала недостающее со своими возлюбленными. Правда, её слегка задевал злобный шёпот соседей за спиной, обзывающих её валютной проституткой. Но в этом, как уже говорилось, не было и доли правды. «И не проститутка, и не валютная!» — с достоинством успокаивала она себя.
Связей своих Юлечка не только не стеснялась, а наоборот, любила выставлять их напоказ. Ей льстило, что из мужчин мало кто может устоять перед её женским очарованием, а из женщин мало кто может сравниться с ней в красоте. И было это, надо сказать, чистой правдой.
А жить с Синицыным её в целом устраивало. Он ей ничем не мешал. Да и не смог бы, даже если б очень захотел!.. Ну а если он ревновал, так ведь это его дело, личное, — сам виноват, надо было на страшиле какой-нибудь жениться, тогда бы и ревновать было бы не к кому. Пусть радуется, что ему вообще такая красавица досталась!
Но на самом деле ни о чём таком Юлечка всерьёз не задумывалась, а просто жила как живется, да и всё.
Их совместная с Тимофеем пятилетняя дочка Лиза ей тоже, по большому счёту, не мешала. Девочка была красивая, как цветочек, не плакса… Да и видела-то Юлечка её не так уж и часто: по утрам Синицын отводил Лизу в садик, а вечером забирал, спать дочку укладывал рано, — Юлечка же чаще всего возвращалась домой поздно, когда девочка уже спала.
В выходные Синицын отвозил маленькую Лизу к бабушке, к своей матери. Мать Синицына была робкой, тихой и безответной. Наверное, характером Синицын уродился в неё.
Чувства Синицына Юлечку никогда не интересовали. В своё время она сходу поняла, что Синицын слабовольный, без памяти любящий её дурачок. Ну, а на обиженных и дураках, как известно, воду возят. Пусть радуется, что она вообще домой приходит. Он и радовался, наверное. Что же в действительности чувствовал Синицын, — этого никто сказать, конечно, не смог.
Всем встречным и поперечным было ясно, что Синицын свою шалаву-жену любит. И что любовь эта зла и неотвязна, как болезнь. То была чистая правда: любовь Синицына из обыкновенной давно уже переродилась в злую. Но, как от великой ненависти до любви — один шаг, так и наоборот… И никто не подозревал, что в душе этого смирного по виду человека давно уже родилась и теперь росла, с каждым днём набирая силу, глухая, связанная до поры ненависть.
Наблюдая за этим примерным мужем и отцом, все поголовно считали Синицына добрым. Даже чересчур добрым. И по этому поводу мнения разделились: одни причисляли его к разряду добрячков-дурачков, другие считали чуть ли не святым.
Сам себя Синицын дурачком не считал. Он хорошо понимал, что совсем запутался в своей неудавшейся семейной жизни, увяз, что называется, по самые уши. Понимал он также, что продолжаться так вечно не может, и что надо искать какой-то выход.
Знал Синицын наверняка, что, если он уйдет от жены, то дочь ему не отдадут ни за что, оставят ребёнка с матерью: Юлечка ведь не пила, матом не ругалась, одевалась опрятно, красиво, ну, разве что немного вызывающе… На швейном производстве она считалась ценным работником, потому что не только умела отлично шить, но и обладала способностью придумывать ходовые модели. Бурная личная жизнь Юли на производительности труда не отражалась, — значит, случись что, характеристику с работы дадут отменную.
Но если Лизу оставят с матерью, — рассуждал Синицын, — то она вырастет такой же, как Юлечка, шалавой!.. С этим Тимофей смириться не мог: ему хотелось воспитать дочь в своём, правильном, духе. Вот потому-то Синицын и терпел свои невзгоды молча — и гордился своим терпением. Но терпеть становилось всё труднее: тайная острая ненависть, накопившаяся в душе, требовала выхода. Однако судьба неожиданно сделала новый поворот.
Как-то, не зная, куда от своей беды податься, пошёл Синицын в церковь. Батюшка попался ему сердобольный — отец Исидор. Сам он был не только уважаемым священником, но и хорошим семьянином. С женой своей, матушкой Еленой, жили они душа в душу. Двое их детей — уже взрослые — жили своими семьями, а младшая дочка росла в родительском доме.
Выслушав трудную историю Синицына, отец Исидор от всей души пожалел Тимофея. Не жалея времени и сил, он после службы вёл с бедолагой долгие душеспасительные разговоры и снабжал разной православной литературой. Сначала Синицын послушно читал только то, что ему рекомендовал отец Исидор, а вскоре и сам стал искать понравившееся ему книги. Читать-то он читал, конечно, но понимал Тимофей всё прочитанное по-своему.
Синицын и сам давно знал о себе, что он мученик, потому что мучается, живя с женой, которая выставляет его перед всеми на посмешище. Но, чем дальше, тем больше, Тимофей начал понимать, что он не просто мученик, а мученик за идею. А идея, цель, поначалу, у него и впрямь были высокими: не дать дочери вырасти такой же грешницей, как её мать. Ведь кроме него, Тимофея, спасти Лизу от греховного плена никто, конечно, не сможет. И взялся Синицын за дело спасения дочки со всем рвением.
Стал создавать Тимофей для дочери — из самых лучших побуждений — условия более чем спартанские: отдал в худшую в районе школу, чтобы ребенок младых ногтей привыкал бороться с трудностями; зимой вместо сапог заставлял носить валенки; пищей тоже старался не баловать, — да так, что даже шалава-мать, сжалившись, порой совала дочке тайком ватрушечку или пирожное.
С отцом Исидором Тимофей давно уже советоваться перестал и свои аскетические опыты над ребенком проводил сам, по собственному разумению. Начитавшись самых разных книг и поразмыслив над ними, понял Тимофей, что он теперь и сам не глупее любого батюшки, — а может, даже и поумнее, как знать!.. Да и церковь Тимофей перестал ходить. Зачем? Он и сам не хуже других всё понимает. Кроме того, советы отца Исидора Тимофею перестали нравиться: батюшка убеждал Синицына относится к дочери и даже жене (вот тебе и раз!) — мягче, со снисхождением. Такие советы шли в разрез с его, Тимофея, планами. Ну, а после того, как отец Исидор позволил себе предположить, что Тимофей впал в непомерную гордыню, рассердился Тимофей на священника окончательно, да и вышел вон из церкви, хлопнув дверью.
