Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра
Почти дойдя до курительной ямы, я увидел, что там кто-то стоит. На секунду мне почудилось, что это мой брат, и мое сердце бешено заколотилось. Я застыл на месте, затем сделал еще несколько шагов. Это был Эмит. Сердце сбавило темп.
Я достал сигарету и прикурил.
— Поздновато ты встал.
— Долго заснуть не мог. Так ты у нас снова говоришь, м?
— Вообще-то я не очень говорливый.
— А мне так не показалось, когда ты рассказывал свою историю.
— Я не люблю говорить. Я, как бы это сказать… не умею выражать свои мысли.
— Ну ты и гонишь. Ты меня убиваешь, Зак.
— Я не гоню.
— А как иначе это назвать? Ты просто охуеть как не хочешь говорить о том, что у тебя внутри.
— О, а ты прям обожаешь об этом говорить.
— У меня просто это хреново выходит. Не умею я говорить о том, что у меня внутри. А ты умеешь, Зак. Ты просто… я не знаю. Не хочешь, наверное. А, да что я, блять, знаю? — Он махнул рукой и прикурил еще одну сигарету. — Хочешь знать, что я думаю? Я думаю, что ты не знаешь, как попрощаться с Рафаэлем. Я думаю, что это до смерти пугает тебя, Зак. Вот что я думаю.
— Спасибо за участие.
— Не будь засранцем.
Мне хотелось сказать ему: я пятилетний ребенок, не умеющий петь. Единственные песни, что я слышал — настоящие песни — мелодии, сыгранные на трубе мистером Гарсией, и голос Рафаэля, и ни тот, ни другой не научили меня, как исполнить свою собственную песню. Они пели мне. И теперь я остаюсь в еще большем одиночестве, чем был когда-либо раньше. Да, Эмит, мне страшно. До смерти страшно.
— Прости, — прошептал я. — Я не хотел вести себя как засранец.
Мы докурили сигареты в молчании.
ВоспоминанияУ меня есть еще один секрет.
Я веду воображаемые разговоры с людьми.
Иногда я говорю с мамой. Спрашиваю ее, почему она такая печальная. Пыталась ли она когда-нибудь не печалиться? Всегда ли в ее душе была печаль, или она однажды пришла и осталась? Была ли у них с отцом когда-нибудь нормальная жизнь, смеялись ли они, держались ли за руки, гуляли? Я спрашиваю ее, каково это — жить в своей голове? Тесно там или просторно, страшно или прекрасно? Я спрашиваю ее, почему она хотела, чтобы я касался ее как ее муж. Знала ли она, что делает, или виной всему лекарства? Я спрашиваю ее, любит ли она меня, и всегда чувствую себя при этом очень жалким, потому что мой вопрос звучит так отчаянно. Я спрашиваю и спрашиваю, и спрашиваю.
Она никогда мне не отвечает.
Я говорю с отцом. Говорю: «Привет, пап».
Он сидит в кресле с выпивкой в руке.
«Привет», — отвечает он. У него приглушенный, далекий голос.
«Что бы было, если бы ты не пил каждый день, — спрашиваю я. — Что бы ты ощущал внутри?»
Он лишь смотрит на меня.
Он тоже мне не отвечает.
И я говорю с Сантьяго.
«Откуда в тебе столько ненависти?»
«А ты разве не заметил, что творится в нашей семье? Что с матерью и отцом?»
«Заметил, — говорю я. — Ты им так мстишь?»
«Что-то в этом роде».
«Ну а я? Почему ты ненавидишь меня? Что сделал тебе я?»
И слышу его ответ: «Родился».
Я помню все свои воображаемые разговоры. Если они не реальны, то почему так печалят меня?
Еще одно время годаЯ прожил восемнадцать лет во времени года, зовущееся «печалью» — и погода в нем всегда оставалась неизменной. Наверное, другого времени года я не заслуживал. Не знаю, как и когда, но что-то стало происходить. Вокруг меня. Внутри меня. Что-то прекрасное. Что-то невообразимо прекрасное.
Глава 13
Прощание может быть монстром
Адам достал из маленькой коробочки медную медаль. Пришло время прощаться. С Рафаэлем, который пробыл здесь шестьдесят дней, с Рафаэлем, который был моим соседом. С Рафаэлем, который пробуждал меня от кошмаров, успокаивал меня и пел мне, с Рафаэлем, который всегда был на страже и приглядывал за ходящими во сне Шарки и Эмитом.
Я уставился на раскачивающуюся на веревке медаль. Лиззи взяла ее в руки и начала говорить:
— Я вкладываю в медаль всю мою…
Я не мог этого слушать. Кто-то что-то говорил, но я едва их слышал, вперив взгляд в пол, пока Мегги не тронула меня ладонью, передавая медаль.
Я поднял взгляд на Рафаэля, затем снова опустил его на пятно на ковре.
Я слышал голос Адама — невнятный, доносящийся откуда-то издали, как далекое эхо, а потом он исчез и мне стало очень одиноко, я словно оказался в темной тихой комнате, и в окружающем меня мире не было ничего, кроме тьмы. И сам я был тенью. Но голос Адама все-таки пробился ко мне — этот голос был рукой, вытягивающей меня из тьмы.
— Зак? Зак?
Я снова вернулся в комнату, хотя и знал, что был в ней всё это время. Посмотрел сначала на Адама, потом — на Рафаэля. И услышал свой собственный голос:
— Мне обязательно что-то говорить?
— А ты не хочешь?
— Я не могу.
— Почему?
— Не могу и всё.
Я сосредоточенно пялился на пятно на ковре. Мне хотелось найти биту и автомобильное стекло. Вот чего мне хотелось.
— Я буду скучать по тебе, Зак. — Голос Рафаэля никогда еще не был таким мягким.
Почему он говорит? Это не по правилам прощания. По правилам нужно слушать прощальные пожелания других. Рафаэль нарушал правила, и мне хотелось кричать на него, и я попытался открыть рот, чтобы заговорить, но губы будто зашили.
Рафаэль улыбнулся.
— Я люблю тебя, Зак, — прошептал он. — Ты же знаешь это, правда?
Он сказал это перед всей группой, и это было неправильно, и мои губы дрожали. Я судорожно сглотнул и заставил, наконец, себя заговорить. Я хотел, чтобы мой голос был сильнее моих слабых, дрожащих губ.
— Ты не любишь. Не любишь меня.
Лицо Рафаэля осталось спокойным.
— Люблю, Зак. Я хочу, чтобы ты это знал.
Я закрыл глаза рукой и покачал головой.
Я ничего не чувствую. Ничего не чувствую.
Я знал, что скажет Адам. Он скажет: «Я вижу тебя, Зак». Но он не видит меня. Никто не видит меня. Никто в этом гребаном мире не видит меня.
2Я ходил на все занятия. Но не присутствовал на них. Я не мог заставить себя находиться там. И это не было какой-то там уловкой. Это было нормальным. Нормальным для меня. В середине дня я настолько устал, что был не в состоянии держать глаза открытыми. Я сказал Дженни, моему дневному психотерапевту, что плохо себя чувствую. Она внимательно вгляделась в мое лицо. Не знаю, что она там увидела.
— Дай себе то, что тебе нужно.
Я решил, что мне нужно вздремнуть. Вернулся в кабинку номер девять и первым делом наткнулся взглядом на упакованные вещи Рафаэля. Я лег на постель и уставился в потолок. Мне не спалось. Может быть, я и не хотел спать. Мне пришла мысль, что Рафаэль придет за своими вещами, а я знал, что мне невыносимо будет видеть его. Прощание было монстром, пожирающим меня. И этот монстр был слишком силен для парня по имени Зак. Мне нужно уйти из кабинки до того, как вернется Рафаэль. Мне нужно уйти. Мне стало трудно дышать, и я подумал о том, что мне никогда, никогда не станет лучше.
Я навечно останусь в этом между — между жизнью и смертью. Я в нем застрял.
Не знаю, как мне удалось это сделать, но я нацарапал Рафаэлю записку и положил на его стол, рядом с его дневником: Не ненавидь меня.
И выбежал из комнаты.
Никто не видит меня. Никто не видит меня. Никто не видит меня.
Я пришел в себя под деревом по имени Зак.
Небеса потемнели. Я лежал на земле, вспоминая очередной странный сон. Я брел один по пустыне и мне навстречу шли два мужчины. Одним был мой отец, другим — Рафаэль. Внезапно рядом со мной оказался Адам. Он сказал: «Тебе придется выбрать, Зак». Мне хотелось выбрать Рафаэля — этого хотело мое сердце, но я не выбрал его. Нет. Я выбрал отца. Потом мы с отцом шли по пустыне. Приглядевшись, я увидел, что у нас обоих в руках бутылки с бурбоном, и мы пьем и пьем, и вокруг нас всё в крови.
Отец и сын.
Кровь.
Меня трясло.
Я думал о сне. О бурбоне и крови. Меня трясло, но не знаю, отчего — от холода или сна. Я поднялся и побрел в курительную яму.
Я выкурил сигарету. Затем другую. Затем еще одну. Я внутренне одеревенел. Ничего не ощущал. Это хорошо. Я сосредоточился и уцепился за это душевное оцепенение. Вот чего я на самом деле хочу — ничего не чувствовать. Быть куском льда, не желающим таять. Если бы я мог остаться в этом состоянии, то никогда бы больше не чувствовал печаль, никогда больше… если бы я только мог. Если бы у меня это получилось, то имя «Рафаэль» не причиняло бы мне боли. Как и имя «Сантьяго». Как и память об отце и матери. Они бы ничего не значили для меня.
Я поднял взгляд к звездам и позавидовал им. Бог не наделил их чувствами.
3Я вернулся к себе в комнату. Эмит рисовал картину.
— Я охрененно зол, — глянул он на меня.
