Сильви Жермен - Янтарная ночь
Он уже не садился на стул, а принимался мерить шагами пространство, читая вполголоса книгу, которую держал в руке на уровне глаз. Ему надо было двигаться, делать зигзаги по холлу, отчетливо выговаривая слова, перекатывая их во рту. Ему надо было читать всем телом — и мышцами, и нервами, и ртом, и ногами, а не только глазами, бегущими по строчкам, не только пальцами, переворачивающими страницы. Он пытался читать в подлиннике, и это столкновение с еще мало знакомыми языками требовало от него напряженного внимания. Буквы чаще, чем когда-либо, оборачивались ключиками и гвоздиками, которые он должен был научиться поворачивать, гнуть, выдирать, вбивать. Потому что книги тоже были похожи на священного Скарабея, который беспрестанно порождает сам себя — они могли зачать в своих недрах черное солнце борьбы, падения или великой божественной драмы, сотворения мира или людского безумия. Этот Скарабей никогда не перестанет катить во все стороны черное солнце Книги — тысяч и тысяч книг, без начала и конца. Ибо для Янтарной Ночи — Огненного Ветра вопрос, поставленный Шеллингом: «Почему пресловутый золотой век, где истина вновь становится вымыслом, а вымысел истиной, неуклонно отдаляется от нас?», по — прежнему оставался открытым. Впрочем, речь, быть может, шла даже не о золотом веке, а гораздо скорее об ониксовом или обсидиановом, о веке лавы и дивных грязей? Да, вопрос оставался открытым, открытым, как рана, и вот почему все книги постоянно к нему возвращались. Вопрос происхождения, вопрос смысла, вокруг которого беспрестанно шелестели страницы книг — крылья магического Скарабея.
В восемь часов утра Янтарная Ночь — Огненный Ветер заканчивал свое дежурство. Покидал заново выбеленный дневным светом холл и по улице Реомюр возвращался к себе домой. По дороге заворачивал в кафе на углу Севастопольского бульвара, где заказывал у стойки стопку рома, готовясь к своему дневному сну.
Улица Тюрбиго. Там он ежедневно запирался, чтобы отоспаться в комнате, которую снимал. Три на четыре метра. Он решил проблему тесноты, отдав предпочтение пустоте. Там не было даже кровати. Он спал на циновке, завернувшись в одеяло, которое по пробуждении снова убирал. В углу стоял дорожный сундук; туда он запихивал весь свой скарб — белье, бытовую утварь. Несколько полок для словарей и немногих книг, которыми он располагал. Он записался в несколько библиотек. Все у него было взаймы и никогда в собственности, даже то, что касалось чтения. У окна — складной стол. Стул тоже был складной. Была еще маленькая газовая плитка, поставленная на чемодан в углу. В чемодане он копил письма. Никогда его не открывал, лишь приоткрывал чуть-чуть, чтобы бросить туда запечатанное, с наклеенной маркой письмо Баладине.
Он по-прежнему писал ей, но письма не отправлял. Порой они были очень короткие, порой очень длинные. Безрассудные, со сталкивающимися, перехлестывающими через край словами — из-за немоты, на которую были обречены. Письма любви столь же безумной, сколь и необитаемой. Потому что она была необитаема, его любовь, он говорил в одиночестве, писал в пустоту, он уже даже не знал в лицо ту, которую желал. Уже больше двух лет Янтарная Ночь — Огненный Ветер не был в Черноземье и не виделся с сестрой. В любом случае Баладина там больше не жила, в то время она уже уехала в Страсбург.
Письма накапливались в чемодане — почта до востребования для потерянных слов. Он всегда очень тщательно запечатывал конверт, наклеивал марку, разборчиво писал имя получателя: Баладина Пеньель. Только адреса всегда были разные, а между именем и фамилией он часто вставлял какое — нибудь слово. Баладина Склеп Пеньель, Баладина Надменность Пеньель, Баладина Восток Пеньель, Баладина Война Пеньель, Баладина Архипелаг Пеньель, Баладина Дрезина Пеньель, Баладина Тело Пеньель… Что касается мест назначения, то он всегда указывал их глаголами и наречиями — словами, обозначающими географию в действии, в движении и напряжении. Он писал ей в Вечно Бежать, Восхитительно Хотеть, Безмерно Кричать, Равнодушно Страдать, Извилисто Плыть, Невероятно Копать, Горестно Рифмовать…
Письма падали в чемодан, все. Имя Баладины замыкалось в темноте, тишина составляла кадастр местностей с именами глаголов и причастий. Он писал, писал ей, и этого было довольно. Этого было довольно, потому что в любом случае ничего не могло быть довольно. Его любовь к ней была слишком необъятна, слишком требовательна. Он писал ей с чувством полной потери и совершенной бессмысленности. Писал словами, вырванными из собственного тела — из тела распущенного брата, из тела мнимого любовника. Словами, выдранными из тела, как лоскутья кожи, сгустки плоти, осадки слюны и крови.
Он мало бывал в своем жилище. Спал там, писал. Остальная его жизнь проходила снаружи, постоянно балансируя между одинокими штудиями и блужданиями по городу. Он больше не виделся с Жасменом. С того вечера, когда он так жестоко оскорбил и изнасиловал Нелли, город стал для Янтарной Ночи — Огненного Ветра вольной зоной, где все было возможно — или все дозволено. И где, стало быть, речи Жасмена становились не более, чем смехотворным пустословием.
Он ходил по улицам, иногда, забавы ради, следуя за прохожими — но не за теми, что шли на работу или возвращались домой, ибо он не мог надолго привязывать свой шаг к их тяжелой и скучной поступи домашних животных.
Так ему попались два странных персонажа, на какое-то время ставшие его попутчиками. Двое Гласных, как он их называл. О и У. Гласный открытый и гласный закрытый. О значило Орникар. Все в нем было неопределенно, если не двусмысленно — возраст, происхождение, мысли, сама его раса. Он повстречал его на улице, за устричным прилавком. Хотя тот вовсе не был продавцом устриц — впрочем, Янтарная Ночь — Огненный Ветер так никогда и не узнал, кем на самом деле был Орникар, откуда взялся и чем промышлял.
Это было летним вечером. Он шел вниз по улице, раздавленной зноем и пустотой, по одной из тех улиц, откуда обыватели сбегают в августе, перекочевывая к морю или в горы. Проходя мимо устричного лотка, прилепившегося к большому ресторану, закрытому на время отпусков, он услышал совершенно необычный звук. Что-то вроде долгой звонкой вибрации, идущей от низких тонов к высоким. Он остановился, но ничего не заметил. Взглянул на вывеску, украшающую ларек: «Устрицы. Морепродукты. Ракообразные. Моллюски». Изнутри стены ларька были обтянуты рыбацкой сетью, усыпанной сушеными морскими звездами. В углу громоздились пустые плетеные короба. Странная нота, поднявшись в самую высь, превратилась в короткие попискивания, потом перевернулась и нырнула вниз, словно в глубь мутных вод, и утонула там. Потом зазвучала синкопами, дробясь на отголоски. В конце концов Янтарная Ночь — Огненный Ветер спросил: «Кто это так поет?» Он задал этот вопрос скорей самому себе, вслух, и был заинтригован настолько, что даже не ждал ответа. «Горбатик!» — крикнул чей-то веселый голос. Тут из тени лавчонки вынырнул какой-то странного вида человечек. Взъерошенный, словно чертик из табакерки. Цвет кожи неопределенный, что-то среднее между коричневым, оливковым и охристо-оранжевым. У него было длинное изможденное лицо, очень тонкие губы и узкие, миндалевидные, чуть раскосые глаза — черные, удивительно блестящие, с синеватым отливом. На самом деле, при ближайшем рассмотрении казалось, что его кожа натянута и заново сшита, как после тяжелого ожога, и это выглядело скорее как плохо подогнанная, уже износившаяся маска, чем как настоящее лицо. Действительно, была в этом чересчур обтянутом лице какая-то изношенность, словно его давным-давно, в раннем детстве, распороли и перекроили, так что по мере роста все это стало натягиваться и трещать по швам. «Горбатик!» — повторил он, отряхнувшись, потом запрыгнул на прилавок и уселся там по-турецки. «Ну да, горбатик!» — заявил он в третий раз с торжествующим видом. «Понял, — вымолвил, наконец, Янтарная Ночь — Огненный Ветер. — Это попугай такой, что ли?» — «О! — воскликнул тот ошеломленно, — так вы, значит, не слыхали про огромного веселого кита с черной переливчатой шкурой, который скачет по волнам и поет?» — «Нет. Но вы совсем не подходите под это описание. Скорей уж угря напоминаете». — «Вы плохо меня рассмотрели, — сказал тот. — Гляньте-ка!» И на этих словах он улегся животом на деревянной доске, поднял ноги, словно хвост, и стал надуваться. Поскольку ему и в самом деле удалось заметно надуться, его кожа почернела, и он возобновил свой подводный вопль. Потом перевернулся на спину. «Ну как? — спросил он, переводя дух. «Неплохо, — согласился Янтарная Ночь, — но это еще не кит-горбач, а всего лишь морская выдра». Тот принял обиженный вид и сел. «А сами-то вы, — наконец спросил он, — сами-то вы какое животное?» — «Смотря в какой день, — ответил Янтарная Ночь. — Люди ведь похожи на Ноев ковчег, и каждый носит внутри себя по образчику каждого вида животных. Обычно мы позволяем этой несчастной фауне подыхать от скуки и удушья в нашем спертом чреве — из страха, из глупости, из стыда, или даже из деликатности. Скажем, я ходячий зоопарк, но с преобладанием хищников, если точнее — псовых». — «Но, знаете, — опять начал тот, стрельнув у него сигарету, — я ведь не ограничиваюсь одним только китом, я животное метаморфическое. Не являюсь ничем определенным, ничем окончательным. Думаю даже, что я животное несуществующее: что-то среднее между грифоном, саламандрой и неуловимым чудом-юдом. Особенно чудом-юдом. Собственная мать меня так и не нашла. Только родился, сразу пропал! Если уж говорить начистоту, мне и самому никогда не удавалось себя поймать. Хоть и гоняюсь за собой уже не первый год, но, делать нечего, я неуловим». — «Короче, — сказал ему Янтарная Ночь, — вы, как я погляжу, сам Бог». — «Проклятье! — воскликнул тот, — как вы меня узнали?» — «Это нетрудно. Что Бог, что чудо-юдо — один черт. Ни тот, ни другой не существуют, однако всю жизнь только и делаешь, что гоняешься за ними».
![Nam Heesung - Лунный скульптор [книга 5]](/uploads/posts/books/114683/114683.jpg)
![Nam Heesung - Лунный скульптор [книга 6]](/uploads/posts/books/114700/114700.jpg)