Леонид Гартунг - Зори не гаснут
И еще: хватит ли у тебя и у нее силы разума и любви, чтобы найти равнодействующую ваших характеров, без которой немыслима повседневная супружеская жизнь? Не будет ли все то иное, не похожее на тебя, что есть в ней, коробить тебя, раздражать? Сможешь ли ты отказаться от того, что задевает ее, научишься ли уступать ей, прощать мелкие недостатки и слабости?
Ты скажешь: но разве можно все предусмотреть на всю жизнь? Нет, конечно, все предусмотреть нельзя, но задуматься над этим ты обязан. От этого зависит не только твоя, но и ее судьба, а ведь женщины намного тяжелее расплачиваются за свои ошибки.
Говорю это потому, что мне хочется, чтобы твоя семейная жизнь сложилась удачнее, чем у меня.
Твой отец был хороший человек: трудолюбивый, честный, умный. Но он ошибся во мне тогдашней. Жизнь в Сибири, в деревне, казалась мне слишком серой. Я уехала от него на родину. Думала на месяц-два, а оказалось — навсегда. Через несколько лет я поняла свою ошибку, но исправить ее не позволила глупая молодая гордость. Так осталась я одинокой, а ведь мы, как я понимаю теперь, могли бы быть друг с другом счастливы.
Прочти мое письмо и подумай над ним, не знаю, способен ли ты сейчас мыслить трезво. К сожалению, ум, знание людей и способность ценить их приходят с возрастом.
Желаю счастья тебе и твоей юной подруге».
Мама — неисправимый педагог. Даже в таком письме она поучает, поучает. Но зачем мне сомневаться в Наде и самом себе? Мы любим друг друга. Наше будущее — это мы сами. Нелепо бояться за самих себя.
За несколько дней до нового года заболел Андрей. Невьянов, встретив меня на улице, попросил:
— Вы бы заглянули к Андрею. Заболел он, на работу не вышел.
Андрея я застал на кровати. Он лежал одетый, поверх одеяла.
— Что с тобой? — спросил я.
— А не все ли равно вам? — вскинул он на меня злые глаза. — Вам-то какая забота?
— Понятно какая — я врач.
Вмешалась мать Андрея:
— Ты не груби. К тебе пришли, так разговаривай толком.
— Что у тебя болит? — еще раз попытался я заговорить с ним.
— Это вас не касается. Не звал я вас и умирал бы, не позвал.
Мать его заплакала.
— Вы уж простите его. Он как дурной стал. И со мной тоже — слова доброго не скажет.
Я ушел, ничего не добившись. Обещал прислать вместо себя Леночку.
На другой день я встретил Олега на улице. Он ехал верхом на серой лошади. Увидев меня, резко дернул повод.
— Куда это ты? — удивился я.
— Провода тянем к новому коровнику.
— Как Новый год встречать будем?
Ответить ему не пришлось. Из переулка послышалась песня:
Ах, вы кони мои вороные,
Вороные вы кони мои…
Появились в обнимку Андрей и Погрызов. Оба в пальто нараспашку, с шапками, заломленными лихо на затылок.
Поравнявшись с нами, остановились пошатываясь. Андрей крикнул:
— Секретарь! Можно тебя?
Олег спросил:
— Что скажешь?
Андрей, будто не замечая меня, начал:
— Ты объясни, почему это всякие приезжие, так сказать, приезжают и это самое… воду мутят. Скажи, нужны они нам или нет?
— Знаешь, Андрей, давай завтра поговорим, когда ты трезвый будешь.
— Забрезговал, значит? Чуешь, Лаврик? Он не хочет.
Олег тронул лошадь. Я пошел рядом.
Назавтра Олег отправился к нему домой, хотел потолковать по-товарищески. Нужного разговора, однако, не получилось. У Олега вырвалось неосторожное:
— Ты под гору катишься.
Андрей сразу отшатнулся.
— А мне все равно, куда катиться, — в гору или под гору.
Олег пытался склонить его к откровенности:
— Ты что, из-за Надежды?
— Ты мне о ней не говори, — сжал зубы Андрей.
— Но, пойми, нужно взять себя в руки. Ты ведь неглупый человек.
— Кто человек? Я? Ты пойди у Надежды спроси, кто я. Она тебе скажет: «Подлец он». Вот как я теперь прозываюсь. И, пожалуйста, не «проявляй чуткости», иди лучше свои книжки читай.
— Ну, а из-за чего у вас так с Надей-то?
— Опять в душу полез? Отстань. А впрочем, извини — мутит жутко с похмелья. Не до тебя.
Рассказав мне это, Олег сжал кулаки.
— И все-таки я его не оставлю. Обсуждать его сейчас на комсомольском собрании бесполезно. Обижен он и считает себя опозоренным. Мне кажется, Погрызов нарочно подогревает в нем ревность. Тот тебя сильно не любит. Самое плохое, что у Андрея сейчас нет никакого поручения. После Нового года он поостынет, надо будет поручить ему вести кружок трактористов в школе. Дело живое, может быть, заинтересуется.
Внезапно он обмяк, опустил плечи. Задумался.
— О чем ты?
Он ответил вяло:
— Не умею я очень важного, может быть, главного.
— Чего не умеешь?
— Подойти к товарищу, растормошить, чтоб открылся, выложил душу. Вот ты меня хорошо знаешь. Почему это так?
Я ответил откровенно:
— Потому, что ты всегда несколько свысока к людям.
Он испуганно вскинул глаза:
— Правда? Странно. Не замечал. И к тебе?
— Ко мне, пожалуй, нет. А вообще-то это есть у тебя.
Олег улыбнулся, глянул на меня недоверчиво, искоса.
— А может, выдумываешь? С чего бы это мне вдруг — свысока?
ФИЛОСОФИЯ ЛИЧНОЙ СВОБОДЫ
Зарубин прислал мне коротенькую записочку: «Навестите, пожалуйста, Модеста Валентиновича. Видимо, он нездоров».
«Видимо, нездоров» — звучит странно. Почему Зарубин не написал просто, что Валетов болен?
В темноте шумела под ветром молодая сосновая роща. Сумрачно и глухо, как слепые, смотрели неосвещенные окна дома Валетова. Ветер протяжно скрипел незапертой калиткой.
Старик сидел на табурете, тесно прижавшись спиной к обогревателю. Он был в валенках, в ватной запачканной мелом телогрейке. При виде меня засуетился, зажег керосиновую лампу.
— Что ж вы в темноте сидите? — подивился я.
— Не хочется лишний раз пустоту видеть. Лишился я моего Павла Арсентьевича. Особенной души был человек. Мне с ним пречудесно жилось. Покинул он меня по семейным причинам: супруга явилась с детками, он дом купил.
— К вам и тропинки нет.
— Некому торить. Кроме Павла Арсентьевича, никто не заходит. А сам я раз в три дни проковыляю за хлебом, и опять идти некуда.
— А по воду кто ходит?
— Давно не обеспечивал себя. Снег таю. Скучно здесь. Собака была, так выла по ночам — все дурехе что-то чудилось. Спать не давала. Да я и без того почти не сплю.
— На что жалуетесь?
— Боже мой! Трудно даже определить. Температуру измеряю. Вот на листочке даже график вычертил ради убиения досуга.
Я посмотрел листочек, достал и погрел над лампой стетоскоп. Валетов поежился.
— Раздевания желательно было бы избегнуть. Потому что холодно.
— Дров нет?
— Хватает. Однако ж, они во дворе, а я сегодня выползти не решаюсь. Страшно. Ветер голову сносит.
Я сходил во двор, принес дров.
— Право же, вы напрасно утруждаетесь, — твердил он, пока я щипал лучину большим зазубренным ножом.
— Дети у вас есть? — спросил я.
— Дети? М-да… То есть какие дети? Зачем они мне? У меня пенсия, да и так кое-что про черный день на сберкнижке.
Он проковылял по комнате, задернул занавески.
— Вы не ходите с градусником, — предупредил я.
— Сейчас сяду. Мне даже совестно, что вам такие хлопоты. Конечно, у меня грипп, обыкновеннейший грипп.
Температура у старика оказалась нормальная. Когда дрова в печке разгорелись и в комнате стало теплее, я выслушал его. Худое тело было жалким и дряблым. Узкая вдавленная грудь, желтая, обвисающая на руках кожа. Сердце работало нормально. В легких ничего не прослушивалось.
— Вот и чай согрелся. Хотите? — предложил он. Я отказался.
— Ну, а я изнутри обогреваюсь. — Прихлебывая чай из маленькой синей чашечки, он рассказывал:
— Тут я вам про собачку начал, да не досказал. Сидела она на цепи, кормил я ее как надо. Конуру ей построил теплую, на мху, а что-то не нравилось ей. Выла по целой ночи. Думал я: чего ж ей нужно? Оказалось — свободы. Отвязал — убежала, и след простыл. А вот мне не хватает совершенно обратного — крепкой цепи.
— Как это понять?
— Ни к чему я не привязан. Начинаю приходить к убеждению, что человеку это обязательно необходимо, быть к чему-либо привязану. Я, может быть, и не болен вовсе, а просто нет у меня привязи. Тут доктор не поможет.
Он отодвинул пустую чашку, подошел к печи и стал греть руки над плитой.
— Вы вот спросили меня о детях. Я по привычке изрек: «К чему они мне?» Однако оно не так. Я ведь, когда в Озерки перебирался, имел определенную мыслишку — Светлану потихонечку к себе приручить и создать на старости лет подобие семейного гнездышка.
— О какой вы Светлане? Елагиной?
— Так точно. Она моя дочь. Не знали? А этого, может быть, никто и не знает, кроме нее да меня. Да, родная дочь, но, как это в старину называли, незаконная.
