Леонид Гартунг - Зори не гаснут
— Чего?
Прячет глаза за опущенные ресницы.
— Люди нехорошо говорят.
— Что именно?
— Совестно повторять…
Обдавая щеку горячим дыханием, приникла к моему уху.
— Погрызова рассказывает, что я живу с тобой. Понимаешь, как жена…
— От нее всего ждать можно.
— До наших дойдет или дошло уже. Сегодня у магазина на ставне про нас нехорошо написано было. Варя стерла.
— Кто писал?
— Лаврик. Хвастал, что ворота дегтем вымажет.
— Не посмеет.
— А что сделаешь? Ночи темные. — Испуганно отпрянула от меня. Дверь приоткрылась. В щель просунулась чья-то рука, сняла с гвоздя марлю и исчезла. Надя объяснила смеясь: — Ксюша. Не хочет мешать нам. — И заторопилась: — Я пойду. Девчатам еще помочь надо.
Я удерживаю ее.
— Обожди. Нельзя так. Встречаться урывками, будто крадучись. Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Совсем, совсем. Навсегда.
Надя судорожно сжимает мне руку, на секунду закрыла глаза.
— Сватайся! — выдохнула она и убежала.
«Сватайся!» Значит, все решено. Пытаюсь соединить два слова «Надя» и «жена». Звучит странно, так странно, что замирает сердце, словно стоишь над обрывом. Домой возвращаюсь мальчишеской пружинистой походкой. Хочется, чтобы заиграла, засвистела метель, хочется громко петь, смеяться, кинуть в луну снежком.
— Ариша! — кричу я, врываясь в ее избушку. — Почему дома сидите? В такой праздник!
Она отодвигает недопитый стакан чая, смотрит на меня с недоумением.
— Какой такой праздник?
— Великий праздник: ледоход, весна, почки распускаются! Ну, давайте танцевать.
Вытаскиваю Аришу из-за стола. Она упирается, размахивая чайной ложкой.
— Где ты нагрузился-то, Виктор Петрович? Шел бы отдыхать.
Причем тут отдых? Меня подхватила, закружила и уносит вперед сама жизнь. Но как свататься? Вопрос практический. Как это делают? Вспоминаю, что видел в кино, в театре, и ничего толком не могу вспомнить. Да зачем вспоминать? Неужели это так важно? Буду свататься, как умею.
Сажусь и пишу маме письмо о том, что собираюсь жениться.
* * *В комнате вкусно пахнет печеным хлебом. Древний деревенский запах.
Сижу за столом против Семена Ивановича. Он в шерстяных носках, синяя сатиновая рубаха навыпуск. Полина Михайловна чистит картофель. Надя в другой комнате — спряталась, притихла, не шелохнется. Сердце у нее бьется, должно быть, так же сильно, как у меня.
Надо начинать. Пытаюсь взять степенный тон, но получается почему-то порывисто.
— Семен Иванович, я насчет Нади.
Знаю, что она сейчас слышит меня, и это придает мне бодрости, будто говорю не я один, а мы вдвоем.
— Что такое? — поднимает глаза Семен Иванович.
Ясно, что он уже догадался, зачем я пришел. Смотрю не в глаза ему, а на длинные, загорелые пролысины, бегущие от висков.
— Хочу просить… Мы с Надей хотим пожениться.
Он лезет в карман за кисетом. Отрывает лоскуток затертой газеты, складывает его желобком, насыпает табак. Зачем он медлит? Он зовет:
— Надежда!
На пороге шорох. Она появляется в дверях, приостанавливается. Серые ясные глаза ее смотрят на отца с мольбой.
— Слышишь, что Виктор Петрович говорит?
— Слышу, — еле различимо произносит Надя.
— Так садись, давайте думать.
Надя присаживается в стороне, поправляет волосы.
— И ты, мать, давай сюда поближе. Дело серьезное.
— Мне и здесь ладно, — откликается Полина Михайловна.
Семен Иванович закуривает.
— Ну, дочь, слово тебе.
Надя говорит, овладевая собой:
— Сам знаешь, папаня. Мне другого счастья не надо.
— Так, понятно, — удовлетворенно кивает Семен Иванович. — Как ты, мать?
Полина Михайловна откладывает нож, вытирает руки о фартук, улыбается.
— Я что?.. Промеж себя они и без того решили. — Она кидает добрый взгляд на меня, на Надю. — Чему быть, тому не миновать.
Видно, ей хочется сказать еще что-то, но она боится обидеть нас. Семен Иванович тоже это улавливает.
— А ты говори, говори, не затаивай.
Полина Михайловна подходит к дочери, гладит ее по волосам.
— Вы, Виктор Петрович, не подумайте чего. Я как мать. Не обождать ли? И ты, Надюша, подумай. Андрей хоть не сватался, так все равно людям известно, ты за него собиралась. Конечно, дело твое. Насильно мил не будешь, но все же, наверно, лучше обождать. Если сейчас, так что люди скажут? Ветреница.
Так вот в чем дело! Ждать! Надя смотрит в пол, упрямо, в одну точку.
— Да и то, пожалуй, — подхватывает разговор отец. — Не рано ли? Мужа найти нетрудно, себя надо найти. Ну, что ты сейчас? Ни два, ни полтора. Недоучка — одно слово.
— Учиться я буду, — сумрачно отвечает Надя.
— Как сказать, — с сомнением произносит отец. — А коли дети пойдут?
— Ты уже не о том начал, — останавливает его Полина Михайловна.
— Почему не о том? Дело законное… Не с закрытыми глазами, не в омут кидается. По-доброму надо все рассудить. А без детей как? Чай, не статуи они какие-нибудь… Так вот я и думаю: рано вы это, ребята, затеяли. Про Виктора Петровича ничего плохого не скажу, человек он самостоятельный, к делу вышел. Сам себя скромно ведет, а что касается Надежды, то много еще ветра у нее в голове. Ой, много… В общем, и мой совет: обождать… Не горит ведь. Хоть до весны. Мы, значит, очень рады, как говорится, но…
Срывается с места Надя. Слышно, кинулась с разлета в кровать, и опять тихо.
Беру шапку.
— Что ж, до свидания.
Семен Иванович поднимается из-за стола.
— Ты только правильно пойми…
Уже понял: «Ждать». Это «ты» звучит примиряюще-родственно. Выходит за мной в сени. Ловит за руку, осведомляется озабоченно:
— Причины-то неотложной нет спешить?
— Что вы, Семен Иванович?
Он облегченно вздыхает.
— Ну, ну, не серчай. Дело молодое, глупое. — Еще раз берет мою руку. — Почаще к нам заходи. Как к своим. Ей-то к тебе не личит бегать. Не девичье дело. А порознь, я так понимаю, тоже теперь трудновато.
Тихое, осеннее небо. Звезды морозные. Под ногами похрустывает ледок. Что ж, будем ждать до весны.
* * *В середине ноября умер Елагин. Из районной больницы его привезли хоронить в Озерки. Дул сильный южный ветер. Сани с гробом медленно волочились по сырой дороге. Люди шли за ними вразброд. Председатель сельпо вполголоса выговаривал бухгалтеру колхоза за то, что тот не перечислил деньги за шифер. Светлана шла молча, засунув руки в глубокие карманы серой шубки. Она была спокойна, бледна. Заметив меня, рассеянно кивнула.
У покосившихся тесовых ворот кладбища лошадь остановилась. Мы понесли гроб на связанных полотенцах к тому месту, где желтела свеженакиданная глина. Поставили гроб на край узкой глубокой ямы. Председатель сельпо, сильно морща лоб и комкая в руках шапку, пытался произнести речь.
— Товарищи, сегодня мы хороним нашего товарища… Мы вечно будем помнить его скромность, трудолюбие, честность… — Прокашлялся и продолжал: — Надолго останется он в нашей памяти.
Постоял, силясь припомнить еще что-то, затем кивнул мужчинам. Гроб опустили.
Светлана наклонилась, взяла горсть земли, осторожно кинула в могилу и вытерла пальцы носовым платком.
Неслышно приблизился Валетов.
— Света, я очень сочувствую.
Она посмотрела на него, как на пустое место, не ответила. Когда кончили засыпать могилу, повернувшись ко мне, спросила:
— Что ж? Пойдем?
Ветер утих. Желтый свет зари горел в окнах изб. Светлана шла рядом, тщательно обходя пихтовые веточки на дороге. С упреком, задумчиво себя самое спросила:
— Зачем люди лгут? Даже сегодня вот: хороший товарищ, скромность, трудолюбие, честность. Сколько слов… Спросили бы меня. Я бы сказала… Нет, зря говорю — не сказала бы. Таких людей надо закапывать молча.
— Почему?
— Потому, что он никого не любил. Или этот еще: «Сочувствую, Света».
— Валетов?
— Да. Сердечный старичок. Не правда ли?
— Что ж плохого — человек посочувствовал.
— Он человек? Да что в нем человеческого? Расчет один голый.
— Почему вы так думаете?
— Не думаю, а точно знаю. Говорить только сейчас не хочется. Длинная история и гадкая.
У своего дома Светлана остановилась.
— Сейчас спать, спать. Устала я. — И неожиданно грубо засмеялась: — Если бы вы знали — какое счастье спать одной. Прощайте.
* * *Пришло письмо от мамы. Она пишет: «Ты намерен жениться? В твоем возрасте это естественно, но знаешь ли ты, насколько это серьезно? Любовь и брак — это ведь не только радость, но и трудные человеческие обязанности по отношению к жене, самому себе, детям.
Прежде всего пойми, что ты соединяешь свою жизнь не с девушкой, не с женщиной, а прежде всего с человеком. Ведь то, что кажется тебе в ней таким удивительным и прекрасным, — женские молодость и красота — со временем окажется не таким уж важным.
