Леонид Гартунг - Зори не гаснут
— Виктор Петрович! Дрова привезли.
— Скажите, чтоб свалили.
— Расписаться просят.
С досадой выхожу во двор. В полутьме два грузчика сбрасывают с грузовика березовые дрова.
— Надо бы подальше проехать.
— Вовремя надо говорить, — отвечает мне добродушно бородатый мужчина. — Расписаться треба…
Он нескончаемо долго роется в карманах, вынимает бумажник и среди пачки каких-то затертых квитанций и справок находит, наконец, нужный листок. Затем так же медленно начинает искать карандаш. Я вспоминаю, что у меня с собой авторучка. Заходим к Арише в избушку. Расписываюсь в получении дров.
Тороплюсь к Наде. Вхожу в комнату. Нади уже нет. Стою и пытаюсь понять, почему она ушла. Обиделась? Рассердилась? Или просто не захотела продолжать тяжелый разговор? Да и зачем продолжать его? Надя теперь знает о Вере самое важное, а подробности — зачем они ей? Зачем пачкать то чудесное, доверчивое, что возникло между нами? Жестоко навязывать ей мои воспоминания о другой женщине.
Так и осталось между нами недоговоренное. Виной тому было мое малодушие. Счастье пьянило меня, я боялся заслонить его хотя бы тончайшим облачком.
На следующий день Надя держалась со мною так просто, так ласково, как будто никакого неприятного разговора и не было. «Вот и уладилось все», — подумал я с облегчением.
ГЛУБОКОЙ ОСЕНЬЮ
Давно убран хлеб с полей, давно опали последние листья в лесу. Место для больницы мы выбрали в молодой сосновой роще между селом и рекой. Срезали деревья, образовалась квадратная поляна. Вырубили просеку для дороги. Задерживается только заготовка леса. Сейчас на колхозную деляну не попадешь. Надо ждать, когда замерзнет и окрепнет болото. Будет это в конце ноября.
В будни с Надей мы видимся только мельком. Забежит на минуту, клюнет в губы, поиграет любящими пальцами в волосах и исчезнет. Вечно она куда-то торопится. Новая работа все сильнее захватывает ее.
Изредка захожу к ней. Сидит в кухне, обложившись зоотехническими учебниками, таблицами рационов, чертежами.
— Переходим на электродойку, — рассказывает она. — Уже привезли доильные аппараты. Строят вакуумную установку. Ты знаешь, мне все больше нравится. Оказывается, совсем не просто стать хорошей дояркой.
Меня радует, что исчезло в ней чувство разочарования в себе, которое я замечал в ней в конце лета.
Погрызова тиха, как осенний пасмурный день. Внешне молчалива, равнодушна, но что-то готовит, плетет против меня. Узнал об этом случайно, зайдя к Елагину. У него обострение процесса. Лежит он, напуганный, бледный. Температура повышенная. В легких прослушиваются свежие очаги. Решил направить его в больницу.
Когда уходил, Светлана остановила меня.
— Виктор Петрович, предупредить вас хотела.
— О чем?
— Ольга Никандровна приходила. Уговаривала подписать заявление.
— Какое?
— На вас. В больницу. Пишет, что вы моего мальчика загубили.
— А вы что?
— Выгнала ее. Но это не все. Она говорит, что у вас моральный облик не в порядке. — Светлана усмехнулась недобро: — Что вы женаты и, простите… в то же время с Надей… Рассказывает, что собственными глазами видела.
— И не женат я, и ничего она не видела…
Светлана глянула просветленно.
— Я так и думала. — И тотчас же прибавила зачем-то: — Впрочем, вы человек взрослый, сами за себя отвечаете.
Насчет того, что я услышал о Погрызовой, мне хотелось посоветоваться с Новиковым. Даже пришел к нему домой, но потом говорить раздумал. Стыдно беспокоить его такими мелочами. Говорили о работе детсада, о том, что задерживается строительство больницы.
Новиков последнее время как будто помолодел. Не заметно выражения усталости в глазах, сутулая спина расправилась. В нем светится какая-то глубоко скрытая радость. О причине ее догадался я, когда зашел к нему. Первое, что бросилось в глаза, — это обжитость той квартиры, которую я летом видел почти пустой. Вместо газет — на окнах тюлевые занавески. Книги не лежат на подоконниках, а аккуратно расставлены на новой книжной полке. Обстановка пополнилась и гардеробом, и венскими стульями, но одна обнова понравилась мне больше всего: в спальне одна кровать была отодвинута в сторону, и на ее месте стояла никелированная, сияющая детская кроватка с шелковой сеткой и красной погремушкой, привязанной к изголовью.
Оксана пополнела, походка у нее стала осторожнее, тяжелее.
Очень удивило меня, что болезнью Елагина заинтересовался старик Валетов. Опять приходит мысль, что он чем-то связан с ним или со Светланой. Но чем? Повстречался он мне на улице, в своем черном длинном пальто и черной фетровой шляпе, похожий на ворона. Он слегка волочил ноги, обутые в теплые боты. Глаза бледные, зеленоватые, как будто наполненные стоячей водой, оживились при виде меня.
— Э… э… Виктор Петрович! — окликнул он меня, делая вид, что не сразу вспомнил мое имя. Небрежно, словно между прочим, заговорил: — Извините, я на секундочку. Вы, кажется, пользуете некоего больного, Елагин его фамилия. Так вот, я намеревался навести справочку. Относительно, так сказать, шансов на его скорейшее выздоровление…
— А зачем вам?
Не понравилась мне его скороговорочка, лживая участливость. Заметив мою холодность, он стушевался.
— Слышал я, что он плох, так я просто из человеческого сочувствия. Если невозможно, можете умолчать. Не смею настаивать.
На этом наш разговор кончился, но через два дня он появился в моем кабинете. Я думал: он снова заговорит о Елагине, но ошибся.
— Собственно, я не о себе, — проговорил он.
— Присаживайтесь.
— Не стоит. Я не о себе пекусь.
В глазах его тревога.
— О ком это?
— Местный участковый. Вероятно, он вам известен.
— Зарубин Павел Арсентьевич?
— Так точно — он.
— Что с ним?
— Затрудняюсь определить. Измерил ему температуру. Тридцать девять градусов. Он намеревался выйти на работу и даже упорствовал, так что я вынужден был запереть его и проследовать к вам.
— Я приду.
— Только прошу вас, не забудьте.
Дом Валетова стоял в конце переулка, ведущего к лесу, Построено здесь было всего два дома: в начале переулка дом с мезонином, с резьбой и нарядным крыльцом — Андрея Окоемова. Дом еще без печей, с незастекленными окнами. Над крышей флюгер, на воротах табличка «№ 1».
Вдали, на опушке молодой сосновой рощи, желтел свежими бревнами дом Валетова. Большой, с высоко поднятыми над землей окнами, придавленный сверху грузной тесовой крышей. Валетов заметил меня издали, вышел на тропинку.
— Не бойтесь, проходите, я собачонку привязал покороче.
В кухне на веревке висела гимнастерка Зарубина и галифе. Сам он лежал на двуспальной кровати в жарко натопленной комнате.
— Что с вами?
Он приподнялся было, но я остановил его:
— Лежите, лежите.
— Ничего страшного, — заговорил он затрудненно. — Не знаю, зачем Модест Валентинович беспокоил вас. Вчера в Нелидово ездил — должно быть, простыл. Приехал, водки выпил, да вот что-то грудь заложило.
Пока он измерял температуру, я огляделся. Квартира из двух комнат и кухни не была еще оштукатурена. Бревна стен обиты были голубыми обоями с желтыми ромашками. Висели картины, писанные маслом, копии пейзажей Левитана, Шишкина, Куинджи. Новый диван, новый стол, книжный шкаф с книгами подписных изданий в свежих переплетах, новые стулья с мягкими сиденьями — все это едко пахло фанерой, лаком, клеенкой. На окнах фигурные багеты с позолотой. «И зачем это все одинокому старику?» — удивился я.
Осмотрел Зарубина, назначил ему лечение. Валетов несколько раз порывался что-то сказать мне, подходил, но не решался. Наконец, проговорил:
— Павел Арсентьевич вам самого главного не открывает.
Зарубин раздраженно поморщился.
— Модест Валентинович, я ведь просил…
— Что у вас за секреты? — спросил я.
— Пустое дело. Не стоит говорить, — отнекивался Зарубин.
— Он же купался вчера, — воскликнул, не в силах сдерживать себя, Валетов.
— Каким образом?
— Самым натуральным, в реке, — заторопился Валетов в странном волнении.
— Зачем вы? — недовольно проворчал Зарубин.
— Нет, я хочу, чтобы они знали, — настаивал старик. — Представьте — он явился, на нем все коркой застыло.
— Павел Арсентьевич, расскажите.
— Совсем не важно рассказывать.
— Очень даже важно, — возразил старик.
— Дело несложное, — неохотно начал Зарубин. — Ехал из Нелидова. Дорога известная, по-над берегом. Напротив Ковалевской рощи, сами знаете, мостик в две доски, без перил. Гляжу — старуха какая-то через мостик к дороге ковыляет. Досточки, надо думать, обледенились, она и поскользнись. Что тут делать? Шинель скинул, сапоги, и к ней. Вытащил, в тулуп укутал и до Лопатино домчал. Вот и вся история.
