Сергей Кузнецов - Гроб хрустальный. Версия 2.0
26
Горский пишет Глебу:
"Прости, я ухожу спать, но хочу сказать, что меня удивляет твой метод расследования. Ты приходишь к человеку и словно говоришь ему: "Докажи, что ты не убийца, предъяви свое алиби". И он говорит: "Я не убийца, убийца – het". Ты говоришь: "Хорошо", – и на этом все кончается. Между тем, ты и так знаешь: het – убийца. И надо не спрашивать этих людей, какие у них никнеймы, а попросить их рассказать про het, например, надеясь, что убийца себя выдаст. Если, конечно, убийца в самом деле het. Пойми: убийца реальной Снежаны – виртуальный персонаж het. Возможно, и ловить его надо в Сети – но для начала хорошо бы понять, что он из себя представляет".
Дальше стояла звездочка и было написано:
"Gorsky ушел спать".
Глеб задумчиво посмотрел на экран. Что он знает о het? И вдруг вспомнил, что? занозой сидело у него в мозгу последние дни: история, которую het рассказал при их единственной виртуальной встрече. Неопытный мальчик, спутавший менструацию и лишение девственности. Молодежь, знакомая с кровью понаслышке или по ломке целок. Липкий ужас, цитата из Бродского, гостиничный номер в Питере. Марина и Чак.
Вероятно, это совпадение. Что же еще, если не совпадение?
Абрамов пишет Глебу.
"Привет, Гл!
Спасибо за помощь, извини, что я так быстро подорвал: время поджимало, и звонить тебе тоже было небезопасно. Visa пусть побудет у тебя, все равно на счете долларов двести от силы. В моем положении это почти что ничего.
Ты спросил, почему я вспомнил Чака, и я сейчас подумал – почему бы и впрямь не рассказать, тем более, сейчас уже неважно. Можно сказать, нас сгубила случайность. Будь это чей-то коварный план, было б не так обидно.
Я встретил Маринку Царёву. Я, как ты помнишь, был в нее влюблен в школе – и очень обрадовался, когда она меня окликнула на улице. Маринка сильно изменилась, я бы сказал – постарела. Видимо, жизнь ее не щадила – одной воспитывать ребенка, конечно, не легко, тем более – в такое время. И еще она говорила, что мальчик болел, и все деньги, которые не съела инфляция, ушли на врачей.
Мне странно все это писать – и странно было, когда она рассказывала о своей жизни. Знаешь, словно попал в мексиканский сериал. Такой, где старые друзья встречаются через много лет, одинокие матери растят детей, а богатые тоже плачут. Плакать пришлось мне – фигурально выражаясь, конечно. Мне было ее очень жаль – и вдобавок, в этом сериале было одно вакантное место: раскаявшегося злодея. Оно отошло ко мне.
Ты знаешь, у меня после школы все было хорошо. Но эти годы я винил себя в том, что случилось с Чаком, то забывал эту вину, то снова вспоминал. Моя вина всегда была со мной. Встретив Марину, я понял: судьба дала мне шанс.
Ты веришь в судьбу, Гл? Я никогда не верил. То есть, став взрослым, – никогда. Я старался все делать сам – деньги, которые я зарабатывал, женщины, которых я добивался, все, что мне досталось, – я всем был обязан только себе самому. В мире, который я построил, не было места судьбе. И вот она о себе напомнила.
Вероятно, я бы не поверил ни в какую судьбу, если бы не это ощущение мексиканского сериала. В сериале должна быть судьба, как же без нее?
Я сразу предложил Маринке денег. Она, конечно, отказалась, но я взял с нее слово: если ей понадобятся деньги, она со мной свяжется.
Она позвонила в начале июня, за несколько дней до выдачи зарплат в конторе. И сказала: сыну надо срочно ложиться на операцию, и послезавтра нужно внести всю сумму. Что такой случай бывает раз в жизни, и если она его упустит, придется ждать еще год. Она, конечно, сказала: если у меня нет денег, то ничего тут не попишешь.
У меня в самом деле не было денег, зато они были на счету "Лямды плюс". Через неделю должна была пройти та самая проклятая сделка, и деньги так или иначе появились бы – и я не дергался, что ребята останутся без зарплаты. Всего-то навсего перетерпеть неделю. Я снял деньги со счета – и отдал ей.
И тут я смалодушничал, уехал с Иркой в дом отдыха. Мне уже было с Иркой неинтересно, но уезжать одному – довольно глупо. Как я представил себе, что захочу потрахаться и пойду на дискотеку баб снимать, – самому смешно стало. Не тот возраст, сам понимаешь. Пора бы остепениться. А с Иркой у нас был брак в своем роде, без страстей, дружеский, как дружеский секс. Думаю, Емеля знал и не имел ничего против.
Короче, я смалодушничал. Меня не было в Москве, когда все началось, и я профукал момент, когда пришел пиздец. Можно сказать, не услышал звонка (помнишь, в школе была загадка: "звенит звонок, настал…" Я в последнее время часто школу вспоминаю – вероятно, свободного времени много).
Ведь я ни в чем не виноват, правда? Я хотел помочь Маринке, но погубил Емелю. Когда мы учились в школе, Вольфсон как-то втравил меня в бесплодную дискуссию о том, могут ли благие помыслы породить катастрофические результаты. Вольфсон тогда говорил, что на некотором уровне – он его почему-то называл уровнем магии, – в основе каждой катастрофы лежит какая-то червоточина. Нарушение запрета, сбой программы, что-то в этом роде. И сейчас я пытаюсь понять, где эта ошибка.
Вероятно, в истории с Чаком. Потому что если бы я тогда не сделал того, что сделал, – ничего бы не было. Чак был бы жив, Маринка вышла бы за него замуж, и все бы у нее было хорошо.
А может, виной всему Вольфсон с его дурацкими книжками и идеями. Я, впрочем, их никогда не любил – ты, небось, знаешь.
Вижу, я что-то разошелся. Пора и честь знать.
Пока.
Твой ВА
PS. Ты спрашивал, как меня найти. Очень просто: сначала надо доехать на автобусе от "Речного" до "Шереметьево-2", потом немного самолетом, а там еще немного на машине. Даст бог, так когда-нибудь и случится".
Глеб перечитал письмо дважды, ругаясь на транслит. Ему было приятно, что Абрамов ответил так подробно. Странно, подумал Глеб, почему он считает себя виноватым в смерти Чака? Глеб вспомнил тело Снежаны и иероглиф на стене, и написал ответ:
"Привет, Абрамов!
Спасибо за письмо, просто не ожидал такого. Не казнись, мало ли что в жизни выходит не так. Думаю, никто не виноват – кроме разве что тех сук, которые кинули вас на деньги. Боюсь, как раз они не испытывают никаких угрызений совести.
Забавно, но как раз сегодня я вспоминал Марину и Чака по одному странному поводу. Я, кстати, так и не знаю, что там у вас случилось. Что за книги читал Вольфсон? Чем ты так виноват перед Чаком? Я, честно говоря, думал, это наша общая вина, или, на худой конец, вина одной Маринки.
Впрочем, все это сейчас неважно. Важно, что ты в безопасности – там, за автобусом, кордоном, самолетом.
Пиши.
Твой
Гл".
Перед тем как отправить, Глеб перечитал свое письмо и порадовался последней фразе. За автобусом, кордоном, самолетом. Красиво, что ни говори, подумал он.
Март, 1984 годСтоишь голая посреди прихожей, смотришь сквозь слезы в зеркало. Отражение растекается, лица не разглядеть, видишь только силуэт, да и то – с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, довольно стройные ноги. Розовыми пятнышками – соски небольших грудей. Вытираешь слезы, идешь в комнату. Джинсы и свитер на полу, скомканная простыня на тахте. Проводишь рукой по влажному, липкому пятну, снова начинаешь плакать…
Оксана первая сказала:
– А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?
Только ты одна зовешь его Лешей, для всех остальных он – Чак. Каждый раз, услышав прозвище, ты про себя переводишь. Леша, Лешенька. Мальчик мой.
Большая перемена. Ребята гоняют по коридору, играют в футбол пластмассовой заглушкой от парт. С легкой руки химички их назвали "штучками" – сказала как-то: Перестаньте отбивать штучки от парт, – и понеслось.
Большая перемена. Тающий мокрый снег. Ты вышла покурить на улицу, накинула темно-красную куртку, сумку на плечо – и пошла. Уборщица прокричала что-то вслед про сменную обувь – ты сделала вид, что не услышала. Оксана и Света уже стоят у гаражей, прямо за яблонями. Голые весенние ветки. Осенью на них вырастали маленькие, с конфету, яблочки – их рвали на переменах. Белуга как-то увидела, разоралась: Прекратите немедленно, что вы делаете? Леша ответил тогда: Собираем плоды продовольственной программы. Так их теперь и называют: "плоды продовольственной программы".
Тающий мокрый снег. Голые весенние ветки. Холодный мартовский ветер. Шли вчера после школы вчетвером: я, Леша, Глеб и Феликс. Решили купить мороженого – ягодное за 7 копеек, уникальный случай. Ты улыбнулась, тебе казалось – кокетливо, и сказала: Мне хочется "Бородино". Леша протянул в окошечко 23 копейки, сказал: Мне "Бородино", пожалуйста, а Феликс тут же подхватил: И коньячку еще двести грамм! – и тогда Леша развернулся, рявкнул: Кончай страдать хуйней! – и у него были такие глаза, что ты испугалась. И вообще: он никогда раньше не говорил при тебе таких слов.
Холодный мартовский ветер. Светка ежится, зябко пританцовывает на месте, выскочила без куртки, вот дура. Бросает окурок в тающий мокрый снег, торопливо бежит назад. Круглые коленки зябко торчат из-под форменной юбки. Ты провожаешь ее взглядом, выдыхаешь голубоватый дым, представляешь, как Леша обнимает тебя, целует в губы, и тут Оксана говорит:
