Анатолий Жуков - Голова в облаках
— Ну теперь такого греха не будет. Женитесь, с радостью погуляю на вашей свадьбе.
— Ой, спасибо-то вам какое, Анатолий Семенович! Тогда мы в воскресенье распишемся, ладно? Мы ведь давно уж заявленье тайком от отца подали, я увольняться собралась. — Спасибо-то вам какое, век не забудем!
И легкая, как козочка, весело застучала узкими модными копытцами-гвоздиками по мосткам деревянного тротуара — торопилась сообщить радостную весть своему суженому.
Мать и жена встретили Толю с шутейной торжественностью.
— Их высокое руководительство директор райпищекомбината товарищ Ручьев собственной персоной! — громко объявила Юрьевна, гася папиросу о спичечный коробок.
Люда выбежала в прихожую из кухни — раскрасневшаяся, в цветастом фартуке, руки по локоть в муке, подставила горячую щечку:
— Поздравь с титулом директорши и позвони Балагурову — два раза уже спрашивал, из райкома пошел домой.
Ручьев чмокнул ее в щечку, подтолкнул опять в кухню и голосом Башмакова строго приказал матери:
— Клавдия Юрьевна, сколько, понимаешь, вам говорить, чтобы вы, извини-подвинься, прекратили вредное куренье папирос?! Отныне запрещаю, понимаешь, категорически. И с ужином, извини-подвинься, у вас неувязка. Две женщины, понимаешь, а не можете накормить вовремя одного, извини-подвинься, директора мужского пола.
Он сбросил сандалеты и протопал босиком к телефону, в комнату улыбающейся Юрьевны. Балагуров будто все время ждал его — сразу взял трубку.
— Поздравляю, поздравляю, Толя! Познакомился со своим беспокойным царством?
Приятно было слышать его звучный веселый голос, добродушный и уверенный.
— Познакомился, Иван Никитич. Обошел с Башмаковым все цеха, поговорил с рабочими. И его «транзитную агитацию» уже снял. Завтра покончим с формальностями и, благословясь, начнем. Башмаков оставил много работы.
— Много, — согласился Балагуров. — Все оказенил, нагородил бюрократических заборов, формальностей. Ломай все, расчищай рабочую площадку, чтобы веселей работалось. Только особо не торопись, а то наломаешь дров. — Балагуров засмеялся и объяснил: — Он уже приходил ко мне, пугает: намаешься-де с молодым выдвиженцем, подведет под монастырь, понимаешь, поскольку не имеет никакого почтения к порядку.
— Это он о своем «порядке»?
— Конечно, другого он просто не представляет. Давай-ка, Толя, наведем настоящий, сделаем комбинат лучшим предприятием района. И когда сделаем, покажем первому Башмакову. Вдруг и до него дойдет, что можно работать иначе. Бывает же. Очень мне, Толя, хочется увидеть, как черт в церкви плачет — редкое же зрелище. Так? Нет?
— Так, Иван Никитич.
— Ну и хорошо. Рад твоему назначению. И Ольга Ивановна тоже. Привет тебе передает. А ты своей Людмиле передавай. Ну, ни пуха тебе ни пера, Толя!
— К черту, Иван Никитич, к черту!
V
Радовались в тот вечер многие, если не все жители Хмелевки. Пищекомбинат — это пищекомбинат, тут нет равнодушных. Ягодного варенья и грибов каждая хозяйка еще способна запрети сама, не будет страшной беды и тогда, когда остановится или совсем закроют винный цех — спокойней в семьях и на улицах. Но хлеб, булочки, сосиски, сардельки, колбаса нужны всем, тут пищекомбинат — кормилец. То есть он должен стать надежным кормильцем. И он станет таким, если молодой Ручьев ухватисто поведет дело. Парень он быстрый, неробкий, почета уже добился своей службой, а не как сын Юрьевны. Яблочко от яблоньки, оно, как известно, недалеко катится. И слава богу.
Михеич и Антиповна, обсуждая эту тему, занимались вечерней уборкой сквера. Антиповна, чтобы зря не пылить, макала новую метлу в ведро с водой и подметала главную аллею, а Михеич прилаживал к водопроводной трубе черный резиновый шланг, намереваясь полить цветочные клумбы.
— Был бы Семен жив, порадовался бы сыну, — сказал Михеич. — Они, Ручьевы, все добрые, сердечные. А?
— Добрые, — подтвердила Антиповна, в молодости подружка Юрьевны. — Клавдия-то Юрьевна куда как гордится Толей — одна его подымала… Ты погляди-ка, отец, погляди на них, шельмецов! — И оперлась обеими руками на черен метлы, зорче вглядываясь.
Михеич со скрипом разогнулся, потер поясницу рукой с разводным ключом, проследил за взглядом своей старухи. Неподалеку, на притененной липами скамейке целовались Нина Башмакова и Сергей Чайкин. Целовались упоительно, самозабвенно — отмечали радость близкой свадьбы.
Антиповна завистливо вздохнула:
— Заломал счастливицу!
Михеич тоже покачал седой головушкой:
— И ведь дочь Башмакова… Вот что молодежь-то нынче делает! А мы, бывало…
— Ладно уж, бывало! У кого бывало, а у тебя и не снилось. Все весеннее времечко проактивничал.
— А я про что? И я про то же. У них поцелуи, а мы, бывало, комбеды создавали, коммуны, колхозы.
— То-то многого ты достиг, комитетчик! И меня обездолил.
— Шла бы за Башмакова, сватал же. Всю жизнь бы возвышалась.
— Нужен твой «понимаешь»! Я не про то. Всякой бабе любовь-ласка надобна, она и возвышает, радость дает. Это вам — должности, а нам одной любови хватит. Сколько ночей прождала тебя в одинокости, сколько слез выплакала, ирод упрямый!
— Значит, ласки недополучила? А вроде давно уж не жаловалась.
— Что теперь, без толку-то. Всему свое время. Жизнь, отец, прошла, не воротится.
— У меня только начинается, что ли! А твоей ласки тоже видал не густо. То воюешь, то новое строишь, то опять воюешь да из разрухи заново все подымаешь. Зато вон они теперь, видишь, как милуются.
— Утешенье нашел!
— Нашел. И не малое. Постыдилась бы на старости лет со своими упреками. Не только для себя живем. И комбинат наладим, будет работать как часы. Башмаков разладил, а с Ручьевым наладим. Мы с его отцом не такие дела делали.
— Разошелся! Давай домету да ужин пойду варить, — а ты поливай. Загудел, как старый самовар, остынь. Вишь, они слушают да хихикают…
Нина и Сергей действительно слышали ворчливую перебранку стариков и смеялись — не над ними, а от полноты счастья, от молодого эгоизма: почему кто-то ворчит на жизнь, когда им так приятно и хорошо, а будет еще лучше! Да и не только им. Анатолию Ручьеву и его Людочке тоже наверняка хорошо. Ладная пара, дружно живут.
— Давай его как-нибудь отблагодарим, — предложила Нина. — Купим, например, электробритву, гравировочку сделаем: «Дорогому Анатолию Семеновичу Ручьеву…»
— Еще чего! — усмехнулся Сергей. — Настоящая добродетель, говорил поэт Франческо Петрарка, сама по себе поощрение и награда, сама себе поприще и венец победителя. Доходчиво?
— Ага. Поцелуй еще.
— С удовольствием, Нинуся, но что мы с тобой на одних поцелуях?
— Так в воскресенье свадьба, и если не дождемся, то потеряем свой праздник. Я ведь в белом платье буду, в нежной фате, белолицая, голубоглазая — красиво, правда? Белый цвет, Сереженька, это цвет чистоты, невинности, непорочности.
— Никто же не узнает, Нинуся!
— А мы сами! Себя ведь не обманешь, Сереженька. Я невеста, и все должны видеть меня невестой.
И ты тоже. Черный, в черном костюме, как черный ворон, ты прилетел взять эту девичью светлую чистоту, непорочность. Ага?
— Ловкая. — Сергей качнул цыганской кудрявой головой. — Сколько красивого насочиняла вокруг белого и черного.
— А что, не так?
— Не так. Белый — это цвет снега, холода. Вместо жаркой любви, которой ты боишься, придет супружество, долг и разные обязанности: кормить мужа, стирать ему рубашки и носки, требовать, чтобы приносил домой получку, ложиться с ним в одну постель…
— Ка-акой ты глу-упый! Да это же радость для меня, Сереженька!
— Нынче радость, завтра радость, а послезавтра не очень. Постой, я не кончил. А черный цвет, Нинуся, это траур по мужской свободе, это семейная упряжка, ворчанье жены и так дальше. Пока парень холост, у него сто дорог, женился — одна дорога. Слышала? Фольклор, народная мудрость.
— Не любишь ты меня, Сереженька.
— Люблю, Нинуся, но я стараюсь заглянуть в наше будущее, а ты нет, тебе и в настоящем хорошо. Как твоему отцу — в прошлом.
Нина обиделась:
— Ты меня отцом не попрекай. Он, может, и правда бюрократ, но дома — хороший человек. Не пьет, не курит, маме никогда не изменял, нас, детей, пальцем не трогал. Другие колотят, а он — ни-ни. А если бы ты видел, Сереженька, как он подшивает валенки — лучше самого Монаха! И сапожки женские шить умеет, и туфли, и старую обувь в мастерскую не носим, отец сам ремонтирует. И когда сидит у окошка с сапожным делом, то Даже поет разные песни: «Меж высоких хлебов…», «На заре Советской власти…», «Подмосковные вечера» — всякие. А ты говоришь…
— Вот и не лез бы в начальники. «Беда, коль пироги начнет тачать сапожник, а сапоги печи пирожник…»[18]
