Рене Фройнд - Любовь среди рыб
— Вам-то это должно быть безразлично.
— Конечно, ведь рифмовали вы, не я! Но не так уж много. В остальном возражений нет?
— Постмодерн. Мне не нравится это слово. Постмодерн — это дерьмо. Постмодерн — это глубокие восьмидесятые. Ирония, о которой можно было бы сказать, что она романтичная и бессмертная, подошло бы лучше.
— Есть еще заключительная фраза, — сказала Сюзанна. Она знала: сколько ни хвали художника, не перехвалишь. Он даже не заметит преувеличения. Границы стыда в этом отношении у них не существует. — «В преемственности всех великих этого жанра — от Овидия через Шекспира, Маттиаса Клаудиуса и Боба Дилана до Фалько — Фред Фирнайс является абсолютной поп-звездой современной лирики».
Фред поморщился:
— Боб такой старый. А может, включить Брехта? А Фалько умер. Как насчет Мадонны?
Сюзанна расплылась в улыбке. Фред почувствовал, что покраснел, но он обыграл это:
— Ясное дело, такой фразы там на самом деле нет, я знаю, но вам следует подумать над тем, чтобы вставить ее в следующий тираж.
Фред встал. Теперь он хотел уйти. История с Марой, должно быть, исходила от Сюзанны. Ему казалось слишком жалким спрашивать о ней еще раз. Сюзанна взяла Фреда за руки и расцеловала в обе щеки.
— Такой экзальтированной я вас и не знал, — удивился Фред.
— Сегодня вы спасли мое издательство. Спасибо.
— Если бы вы объяснили мне, что это настолько важно, я бы вам еще что-нибудь написал. Почему же вы ничего мне не сказали?
— А вы разве что-нибудь воспринимаете, кроме себя?
— Разве я не слыву приметливым наблюдателем?
— Наблюдателем самого себя.
— Но ведь вы тоже думаете только о себе.
— Может быть, я думаю о своей выгоде. Но все равно воспринимаю и других тоже.
— Хотите устроить мне сцену?
— Я хочу вас лишь попросить: отнеситесь к Маре как к человеку. Она хорошая.
— Кто такая Мара? И где она?
— Фред, идите к ангелу, а там будет видно.
— К какому еще ангелу?!
— Ну, к «Золотой Эльзе».
— Я должен идти к колонне Победы?
— Там вы встретите Мару.
— А не слишком ли эта колонна фаллическая, чтобы назначать там встречу?
— Господин Фирнайс! Прошу вас. Побудьте хоть раз в жизни не таким сложным!
— Постараюсь.
— Будьте здоровы.
Август стоял перед Бранденбургскими воротами и таращился на них, как и многие другие туристы.
— Это что, так круто — Бранденбургские ворота?
— Ну, — сказала Лизи.
— Примечательны они главным образом жуткими зданиями по соседству, — сказал Август. — Но вон та улица впереди крутая. Красивая прямая линия.
— Тут после войны садились самолеты, позволю себе заметить. Это улица 17 июня.
— А что было 17 июня?
— Понятия не имею. Парад любви. Или что-то, связанное с ГДР.
Мобильник Лизи зазвонил.
— Да, — сказала она. И: — О’кей. — И: — Мы почти уже на пути туда. — И, глянув на Августа: — Уф.
— Колотится сердчишко? — спросил Август.
— Ага.
— Ну так ведь это хорошо.
— Что же тут хорошего?
— Если оно не колотится, значит, ты умерла. — Август продолжал получать удовольствие, нервируя Лизи.
— Нам пора бежать туда, — кивнула Лизи в сторону красивой прямой улицы.
— Как, снова бежать?
— Идти!
— Минутку. — Август стянул тяжелые горные ботинки и толстые шерстяные носки. Потом подошел к какому-то японскому туристу, который, раскрыв рот, таращился на Бранденбургские ворота. Он, похоже, потерял свою группу и забыл очнуться.
— Please, — сказал Август и протянул к нему ладони, сложенные пригоршней. Японец полез в карман за деньгами, но Август указал на большую бутылку воды, которую турист держал в руке. — Water, please.
Айша поняла и приладилась к пригоршне, чтобы попить. Тут и мужчина с бутылкой понял и приветливо улыбнулся. Он налил воды в пригоршню Августа, и Айша жадно вылакала ее. Тут группа японцев снова появилась, сцена вызвала у них восторг и смех, и несколько дней спустя в Токио, в Осаке и Иокогаме показывали такое фото: босой человек в кожаных штанах стоит на коленях перед Бранденбургскими воротами, турист наливает воды ему в пригоршню, из которой тот поит черную собаку. Айша хотела пить, а Август получал удовольствие, позируя для восхищенных японцев.
— Август, прошу тебя! — взмолилась Лизи. — Нам надо идти!
— Сейчас.
Еще десяток снимков, каждому из группы хотелось иметь такой кадр, потом Август встал, вежливо сложил ладони перед сердцем, поклонился, подхватил свои ботинки, и они могли тронуться с места.
— Нам надо прямо туда. К колонне, — объявила Лизи.
— Боишься? — спросил Август.
— Ну, да, вообще-то… немножко муторно… то есть… да, боюсь.
— В большинстве случаев наш страх идет не от тревоги, что мы такие маленькие и ограниченные, — сказал Август. — Наш самый большой страх в том, что мы бесконечно могущественны.
— Это мне непонятно, — сказала Лизи.
— Мне тоже, — ответил Август. — Но так уж есть. Мне надо отойти.
— Мне вообще-то тоже.
— Ну, тогда за деревья.
Когда они вскоре после этого снова встретились, Август был восхищен:
— Да в Берлине больше леса, чем во всей Австрии!
— Не преувеличивай.
— Но диких кабанов точно больше. Почва снесена наполовину.
— Мы можем наконец идти или ты хочешь анализировать и другие следы?
— Можешь ругаться сколько влезет, если тебе от этого легче.
Но Лизи не испытывала никакого облегчения. До колонны Победы было всего несколько сотен метров. Уже отчетливо был виден постамент с меньшими колоннами и парящим золотым ангелом на вершине каменной башни.
— Он все еще думает, что я Мара, исследовательница из Словакии. Сюзанна ничего ему не рассказала.
— А вдруг рассказала?
— Нет! Она мне только что это сказала. По телефону.
Август остановился.
— Послушай, Лизи. Я знаю, что ты ему нравишься. Взгляни на это так: Фред любит твои глаза, твои волосы, грудь, задницу, твой запах. Он хочет, чтобы у вас был секс!
— Очень романтично!
— Я просто хочу, чтобы ты расслабилась!
— А я хочу, чтобы он меня любил!
— Но ведь секс — это очень хороший фундамент.
— Все-то у тебя так просто.
— Проще некуда. Вся природа не хочет ничего иного, кроме как секса.
— Прекрати!
— Я только хочу сказать, что ему все равно, зовут тебя Лизи или Мара, Грети или Ивонна, изучаешь ты рыб или продаешь рыбу, кинозвезда ты или намазываешь бутерброды. Он увлечен тобой.
— Я не намазываю бутерброды. Я работаю на катеринг-предприятии, которое снабжает готовым питанием киносъемочные группы.
— Лизи, один совет. Попытайся в ближайшие полчаса быть не очень сложной. Простой. Не сложной.
— А ты мог бы оставить меня одну? Пожалуйста!
— Это нетрудно. Идем, Айша!
Август повернул назад. Он вовсе не обиделся, он и сам не испытывал большого желания присутствовать при встрече Лизи и Фреда.
— Август! Прошу тебя! — Лизи побежала за ним. — Извини, я не подумала. Прошу тебя. Пожалуйста, пойдем со мной. Может, я даже не узнаю его без тебя.
Август снова развернулся.
— Все как ты скажешь. Только хотел бы заметить: признаться, вести себя плохо я умею очень хорошо, но быть таким невежливым, как ты, мне еще учиться и учиться.
Лизи, извиняясь, чмокнула Августа в щеку. Вместо того чтобы воспользоваться подземным переходом, они пересекли бегом широкую улицу, образующую кольцо вокруг колонны Победы, и взбежали по ступеням к монументу. Сердце Лизи бешено колотилось, но дурно ей не было. Если при волнующих встречах она испытывала легкую дурноту, из этих отношений никогда ничего не получалось, она уже знала это из многолетнего опыта. На сей раз — при всей своей панике — она чувствовала себя очень хорошо.
— Исполинский, — сказал Август. — Но не такой уж красивый.
— Берлин некрасивый. Но сексуальный, — немного изменила Лизи высказывание бургомистра.
Они дважды обогнули колонну, по-настоящему обежали, даже слегка утомившаяся Айша снизошла до этой веселой игры.
— Его нет, — жалобно заскулила Лизи, снова теряя задор.
— А можно подняться наверх? — спросил Август.
— Конечно.
— Тогда давай.
Лизи заплатила за вход. Через 285 ступеней они очутились на площадке обозрения.
— Аллилуйя, Виктория! — Август приветствовал богиню победы, как старую подружку.
— В народе ее называют Золотая Эльза, — сказала запыхавшаяся Лизи и осторожно огляделась. Потому что не хотела предстать перед Фредом такой пыхтящей. Хотя. Да все равно! Никакого Фреда в поле зрения не было. Вообще, лишь немногие отважились на такое суровое восхождение.
— А вид! — воскликнул Август. — Да с ума сойти, как красиво!
И он выпрямился, издал для начала один ликующий крик, который перешел в громкие, но медленные, почти элегические, исполненные глубокой радости тирольские трели:
