Василь Ткачев - Дом коммуны
Художники — люди, конечно ж, слишком заядлые в своем деле, и они должны, хочет того кто или нет, творить. Однако не всегда творчество может прокормить. К сожалению. Поэтому, как правило, все они работают — кто преподает рисование в школе, кто на телевидении, как Володя Сивуха вместе со своей красавицей Людмилой; они не иначе подрядным методом делают разные заставки и занимаются оформлением студии — ну, кто где устроится, одним словом. Можно было на то время неплохо зарабатывать и в комбинате, созданном при Союзе художников. Но там надо уметь получить выгодный заказ. Выгодный — значит, денежный. А кто тебе, молодому художнику, поднесет, словно зажаренного цыпленка на подносе в ресторане, тот заказ? Держи карман пошире. Антон Жигало однако же получал, чем удивлял не только зеленую молодежь, но и опытных, прожженных мастеров кисти. Каким образом? Э-э, братцы, сперва надо выбрать объект... Это же до того просто все делается, только уметь надо. Ну, например, взять на мушку известного художника Козачкова. Человек он покладистый, мягкий, честный, а авторитет имеет. А с кем дружит Козачков? С Ландурским и Крылаткиным? Поближе, поближе к ним. Вот так. Рядом с ними места хватит. Всегда. Надо только знать, у кого когда день рождения, кто что курит и пьет. Поэтому Антон Жигало первым делом приобрел большую черную сумку, в которой всегда что-то носил. Прилип, одним словам. Крепко, не отдерешь. Потому его за глаза и начали вскоре так называть: прилипало. Ну, а потом самое время пожаловаться на недостаток денег, будто семья голодает, а он, видите, к тому ж, и сам обносился, обтерся, как седло на старом велосипеде, что стыдно на люди показываться. И все, выпивая и закусывая из Антоновой сумки, обещают не оставить такого одаренного и хорошего человека в беде, пробить тому денежный заказ. Если и забудут про обещанное, Жигало тактично напомнит им, а делать это он умеет. Притом не станет сразу хватать человека, как говорят, за грудки, брать напором, а подведет так обстоятельно разговор в нужное русло, что тому ничего не остается, как посодействовать в достижении обещенного.
По старой памяти как-то в мастерскую пожаловал режиссер Герд Плещеницкий, поздоровался коротким кивком головы и сразу же беспардонно начал раздеваться и укладываться на диван. Жигало в недоумении наблюдал за всем этим, даже отложил в сторону работу, а потом развел руками, удивляясь:
— Не понимаю...
— Спать, спать, спать! — скорчившись на диване, словно еж, глубоко зевнул режиссер и захрапел.
— Послушай, дружище режиссер, я не настолько тебя хорошо знаю... я не настолько с тобой знаком, чтобы пускать в свою мастерскую и чтобы ты здесь высвистывал носом, будто дрянной соловей! — решил выпроводить Герда Плещеницкого хозяин мастерской. — Вставай и давай, давай домой! Иначе милицию вызову!..
Услышав про милицию, режиссер сперва притих, перестал храпеть, а затем раскрыл глаза, часто заморгал ими, недоумевая, а еще через мгновение вскочил на ноги.
— Ты настоящий художник! — ткнул он пальцем в Жигалу. — Дай я тебя, старик, расцелую! Дай, моя ягодка-а!..
— Не надо, — отвел руки Плещеницкого подальше от себя Жигало. — Я не баба.
— Не хочешь — и не надо, но слушай сюда, старик! Слушай! Ты — художник! А знаешь, почему я так решил?
Жигалу заинтересовало, а более всего ему было приятно, что этот известный в городе режиссер хвалит его как творца, потому и засветился аж весь и с настороженной осмотрительностью поглаживал свою седую пушистую бороду, смотрел на нежданного гостя, и настырная мысль долбила голову: почему он и в самом деле так решил? Может быть, картины заинтересовали, зацепились за глаз? Так на них он даже и не смотрит. Что же тогда?
Выручил сам Плещеницкий:
— Настоящий художник всегда создает конфликт! А? Что скажешь, старик? — И режиссер так громко захохотал, что, показалось, аж задребезжали стекла в окнах. — Конфликт в искусстве, старик, — основа удачи! А ты умеешь создавать!
Услышанное не слишком обрадовало Жигалу, и он принялся мыть руки, понимал: чтобы вывести из мастерской этого человека, надо выйти с ним вместе и самому, а потом, попрощавшись, опять вернуться. Здесь у него срочный заказ, а режиссер дурит голову!..
Так и сделал. Уже прощаясь, Герд Плещеницкий угрожающе погрозил ему толстеньким коротким пальчиком, икнул, затем изрек:
— А Бобровский был человеком!..
Жигало же, как и планировал, вернулся в мастерскую и взялся за пейзаж с обнаженной женщиной. Пейзаж почти уже был готов, оставалась только женщина... Натура нужна, натура! Иначе не получится ничего.
А здесь и случай подвернулся: из динамика он услышал, что сегодня вечером в городскую библиотеку имени Герцена «Салон на Замковой», приглашаются поэты и поэтессы, разумеется, а также все желающие. Поскольку Жигало стихотворений не писал, то он отнес себя к последним — к желающим.
Читальный зал, в котором собирались литераторы и любители изящной словесности, был совсем небольшой. Сергей Данилов как-то пошутил в беседе с библиотекарями по возвращении от Ивана Шамякина, к которому ездил брать интервью для областной газеты, что у великого писателя квартира чуток побольше, чем вся библиотека. В ответ раздался иронический смех, и все знали — почему: уже сколько лет добиваются городские библиотекари, чтобы им подыскали новое, более просторное помещение. Не отказывают власти, но и не подыскивают. Их тоже понять можно. Рванул Чернобыль, и в городе тогда в срочном порядке начали создаваться различные структуры, связанные с ликвидацией последствий аварии. На улице же их не разместишь. А библиотека подождет. Может быть, и действительно подождет... Ну, не резиновый же, в конце концов, город.
Жигало же, взяв для вида журнальчик с какого-то стенда, сидит в зале, листает его и наблюдает за теми, кто сюда приходит. Сегодня санитарный день, поэтому читателей нет, а работает только салон.
Первым появился известный прозаик Анатоль Боровский, высок и статен, крепок с виду и довольно красив лицом. Он смерил взглядом Жигалу, и тому показалось, что писатель будто придавил его этим своим пронизывающим и острым взглядом к полу. А какая-то девушка, что сидела до появления художника уже за столиком и листала, как вот и он сейчас, журнал, поздоровалась с Боровским по-русски, тот тактично перевел ее же слова на белорусский и вернул ей назад. «Учитесь разговаривать по-белорусски, сударыня! Вы где живете?» Девушка смутилась, виновато утопила личико опять в журнале. А между прочим Антон Жигало успел увидеть в ее лице нечто такое, что подвигнуло его пригласить девушку в мастерскую. Она! Чем не натура? На фоне цветов, какими густо усеян заречный луг, среди куцых ив, что виднеются вдалеке, на фоне самолета, которого на картине, правда, нет, однако в небе рассеивается след от него, чем не решение, — она будет сидеть, как королева, как царевна, как!.. Сбил с толку тот же самый писатель, который сделал замечание теперь уже старику, пришедшему на салон с тростью в руке. Боровский довольно громко заметил тому на ухо, что надо разговаривать на родном языке, а он подставлял его, ухо, все ближе и ближе, не понимая, видать, чего от него тот хочет, и тогда писатель не выдержал, спросил:
— Ты чего сюда пришел?!
— А... ага! — моргнул глазами старик, кивнул утвердительно головой и сел.
Почему так настойчиво и методично отстаивал белорусский язык Боровский, знали не многие. Нет, он не был чудиком, когда делал замечание прокурору области, что тот поздоровался с ним на русском, или кому-нибудь другому даже из числа руководителей города и области. Боровский был председателем областного общества белорусского языка имени Ф. Скорины, а поскольку он, где б ни работал, какую б должность ни занимал, относился к своим обязанностям с исключительной педантичностью, то все становилось на свои места. Плюс ко всему — патриот, тут ничего не скажешь, всего своего, родного, а его рабочим языком был белорусский, и поскольку он видел, как мгновенно уменьшается число его читателей, то у кого же должно болеть под левой лопаткой, как не у него, писателя!
А вот и та женщина, которую Жигало видел в хосписе. Не ошибся: она, она. По всему было видно, что та здесь не впервые, свой человек, ведь подходила почти что к каждому, здоровалась, щебетала, и складывалось впечатление, что это не просто встреча в салоне на Замковой, а творческий вечер вот этой белокурой женщины — она, и это было особенно заметно второму творческому лицу, из кожи вон лезла, желая быть в центре всего здесь происходящего.
Кивнула женщина и Жигале, наклонилась к нему так близко, что обдала своим горячим дыханием его лицо, и сказала, чем напомнила, скорее всего, о цели своего визита в хоспис:
— А картины все же могли бы оставить больным людям!
Художник не успел ей ничего ответить — вскоре она была уже в другом месте, и там звучал ее озорной, густой, не без примеси актерской игры, смех.
