Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2009)
— Какое сегодня число? — спрашивал врач.
— Число, число, число… — неслось от скрюченной.
— Двадцать первое марта две тысячи девятьсот пятьдесят шестого года! — отвечал кто-нибудь.
— С утра было тринадцатое мая, — говорила я и осторожными движениями наштриховывала своей птице крыло.
— Мая, мая, мая…
— Какой язык на планете наиболее распространен? — продолжал врач.
— Хинди, — был вариант.
— Хинди, хинди, хинди, хинди…
— Русский, — сказала девочка из детдома. Она просто не знала, она действительно так думала. Ей не объясняли.
— Английский, — говорила я тоном увещевания, и у птицы нарисовывался хвост.
— Как бы вы поняли пословицу — не все то золото, что блестит?
— Я едала на серебре! — заявляла “дачница”.
— Бывает золото, а бывает золотистая фольга, — вдруг, словно просыпаясь, говорила Наталья.
Моя синяя птица выводила птенцов.
— Золото, золото, золото…
В коридоре мужчина очень настойчиво объяснял кому-то — сначала, вероятно, врачу, а потом, может быть, медсестре, может быть, сам себе:
— Китайцы говорят, раз в семь лет у человека меняется программа, и сейчас ей как раз двадцать восемь… Смена… Китайцы говорят… Китайцы…
— Мне не двадцать восемь, — дребезжащий старушечий вскрик.
— Речь не о вас, Марина Владимировна, успокойтесь.
Надо же — врач кого-то зовет на “вы” и по отчеству. При посетителе?
— Периоды, — мужской голос, — как бы перескакивают. Зима — это зима, невозможно зимой быть в лете, и как раз переходы. Вы знаете, почему мы второй раз попали сюда. Китайцы установили, они считают именно так.
Манекенщица Инна пристала к врачам с самого утра. Анатолий Сергеевич рвался от нее и шарахался по углам. Юлия Петровна пыталась взять ситуацию в свои руки, но Инна орала:
— Я не больна! Неужели не видно: я — здорова! Почему я должна здесь торчать? Я намерена снять квартиру!.. Отпустите меня, сколько можно мучить человека?
Юлия Петровна поглядела на нее долгим, пристальным взглядом и пожевала губами, словно на язык ей попалась веточка горького укропа.
— Ну хорошо. Мы тебя выпишем.
Инна не поверила своим ушам:
— Выпишете? Когда?
— Ну вот завтра и пойдешь. Анатолий Сергеевич, подготовьте документы.
Довершив обход, они закрылись в ординаторской. Инна сидела в кресле в холле, которое вчера уделала Ира, и приходила в себя. Она тряслась. Потом начала раздавать вещи:
— Это — тебе, а это — жидкое мыло — тебе, смотри не продай. Бери сигареты. Бери, бери, не отказывайся! Скоро у меня будет их миллион.
Анна поздравила ее, Жанна кивнула. Здесь рады, когда кто-нибудь освобождается. Но и не рады. По разным причинам.
Скудные умом. Нищие духом. Господи, ведь ты не накажешь их, Твоих утративших человеческий облик теплых и мягких животных? Чавкающих, хлюпающих, болтающих руками и ногами, судорожных, припадочных, склочных, мелочно обидчивых. Всех этих потных женщин с грязными волосами, в сигаретном дыму, одетых в халаты поверх ночнушек. Ведь их есть обетованное Тобою Царствие Небесное — их, одержимых, подслеповатых, закормленных таблетками и исколотых шприцами, наркоманок, тунеядок, алкоголичек, истеричек, психованных, обитательниц сумасшедших домов — потому что кто, если не они, нищие духом?
И разве не ради нас — ну, в том числе — приходил Он?
А те, кто заботился о нас, подмывал нас, ругал нас, колол нас, жалел нас и давал нам бесплатные сигареты, те, кто ходил тоже в халатах, словно все мы были одно безумное братство, — они были стражниками при нас, при нас они были реальными ангелами.
Милаида Васильевна, например. Санитарка. Плотная, с руками что шея, золотые часы — знак власти здесь — режут пухлое запястье. Золотой крестик в бездонном вырезе белого халата. Визгливый острый голос.
Антонина Валерьевна. Медсестра. Короткая стрижка — впрочем, здесь у всех короткая, либо волосы в узле, неравно схватит припадочная, — совсем молоденькая, вдобавок маленькая, миниатюрная, но с надменным лицом. С ней не осмеливаются спорить.
Лидия Павловна. Повариха. Она не скупится на брань, когда врачей нет поблизости, ходит мрачная, подавленная. Судя по всему, у нее депрессия.
— Пошли вон, глаза бы на вас не смотрели, хоть перетравились бы тут все!..
Я не видела, как Инна ушла, как за ней закрылась дверь.
На журнальном столике у входа остался принадлежавший ей глянцевый журнал, залистанный до дыр. И за него уже разгорался спор:
— Не трогай, это мое!
— Нет мое!
Болела голова, любой возглас отдавался гулким шахматным эхом. Тело стало двигаться угловато, будто в тисках. Отнимались руки. Рисовать становилось все сложнее: в глазах двоилось, троилось.
Русское безумие — по меньшей мере двухфазовое. Ну, или двусоставное. Есть, конечно, и одержимость, но есть (было) и юродство. На самом деле это вещи, по всей видимости, не так уж и далеко, парадоксальным образом, отстоящие друг от друга. В каждой деревне есть свой дурачок, в каждом районе — блаженненький. Безобидные сумасшедшие.
Потом уже я решила, что начало гибели юродства как социального института в России имеет дату. Оно же — начало клинического сумасшествия. Рождение клиники по-русски умертвило последнюю вышедшую из себя святость. В 1755 году Екатерина II открыла приказы общественного призрения. В числе их обязанностей было строительство домов умалишенных. Дата, конечно, символическая, то есть — условная, как и любая другая. Но где-то в это время начало происходить уравнивание разнообразных безумий в их качествах, во взглядах общества на них. Нет, не было больше никакого “мнимого безумия, обличающего безумие мира”, нет и не может быть никакого юродства, и не важно больше, почему и отчего пошатнулся человек в своем умственном поведении.
Впрочем, о чем я? Здесь нет юродивых. Они вывелись раньше.
Вот одна, хватает врача за халат и причитает:
— Доктор, то, что за мной следили, это ерунда, это я все придумала.
— А зачем же вы это придумали?
— Ну — как. Не знаю.
— Вот когда узнаете, тогда и выпишем. — Анатолий Сергеевич поворачивается и уходит, а старуха в цветастом голубом халате шипит вслед:
— Все это очень, очень подозрительно!
Нас будут лечить, но безумие неизживаемо, оно присутствует в мире наравне со всем разумным, а пожалуй, и подавляет его своей массой, разноперостью, разрозненностью и вместе с тем — удивительной сплоченностью, плотностью, которой нет у разумного.
Шизофрения ее была уютной и домашней. Она читала газеты трехлетней давности и принимала на веру все, что в них пишут. Вырезала ножницами с зубчатой каемкой все рекомендации, которые только взбредало в голову публиковать. В больнице обходилась ногтями, но привычки не оставила.
“В посуде главное не форма, а содержание. Сейчас в продаже появилась цветная посуда из пластмассы китайского производства, в состав которой входит меламин. Содержание формальдегида в этих изделиях превышает норму в десятки раз, поэтому они не пригодны для пищевых продуктов”.
Это было прилажено слюной на двери кухни.
Клаптики с советами, указаниями, просьбами, сообщениями, вопросами, темами и проблемами она наклеивала повсюду, где, по ее сдвинутому разумению, они могли потребоваться — и принести наибольшую пользу. На полку перед телевизором, на стену перед диваном, на подоконник, на цветочный горшок. Так она маркировала мир. Так проявляло себя ее застарелое одиночество.
— Так, я вас сейчас сама всех выпишу! — Это в первой палате истерит сифилитичка.
— А меня врач спросил: как ты понимаешь пословицу “не все то золото, что блестит”…
Катерина действительно, похоже, слегка не в себе. Она в белом махровом халате, захваченном из дома, пришла по направлению из районной поликлиники, где ее уговорили подлечиться, освежиться процедурами.
— И знаешь, я нашла ответ вот в этой книге…
Она показывает “Пустыня в цвету”, на обложке в розовом сердечке — слиты в поцелуе слащаво красивые мужчина и женщина.
— Я думаю теперь, что нашему врачу Ягуповой тоже не помешало бы прочитать эту книгу…
Она немного “блажная”, точно.
— Мою полы в храмах. То в том вымою, то в другом. Потом стою как-то, и такое меня взяло отчаяние, такое горе — Господи, говорю, дай, говорю, мне силы! Неужели так и будет продолжаться моя горемычная жизнь? Денег нет, еды нет. Потом какой-то мужик подходит у храма — я нечаянно слышал, простите меня — и кошелек протягивает. Но я думаю, что я, дура, что ли, — нате вы ваш кошелек, а он повернулся и пошел. Ну я тогда в овраг зашла, за угол, и там бросила — мало ли что в том гаманке-то, вдруг полоний какой, только этого мне не хватало, или ворованное чье…
