Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2009)
— Это еще почему вы так думаете?
— Почему не по кочану, а вижу. Инколы вот вижу, а конешно шо не як матерь моя — она постийно всех видела, а я только иногда, на некоторых людей глаз мне открывает, а на кого смотрю-смотрю, и хоч ты мне очи вынай, нет понятия: будто неживые какие. Тебя вот, вишь, увидела. Нету тебе пути, так-таки и знай — нету. Отчаяния на душу не бери, а попусту все ж не мечтай.
— Ну, бабушка, пошла причитать! — сказала я в растерянности. —
Я бы вас еще послушала, но лучше пойду.
— Ступай, дитятко, с Богом, — проговорила бабуля. — А возьми хрестик, да гляди не потеряй.
Она вынула из кармана и вложила в мою руку дешевый металлический, раскрашенный голубым и белым крестик на засаленной ленточке.
Вернулась домой в задумчивости. Увидела племянника и только тогда вспомнила: Арсений так и не появился. Впрочем, и к лучшему.
— Бабку встретила одну чудную.
— Маркеловну?.. С козой?
— С козой.
— Небось понаплела она тебе. Ты ее не слушай, у ней сын в Россию отпросился на заработки и пропал считай десять лет как. Она безобидная, а притрушена якась — с придурью. Все несчастья скликает, пророчит всякую беду и вообще вредная стала.
— Она мне вот крестик подарила…
— Фу, ну и дрянь, на чем это он висыть? Ленточку сорви. Да и вообще все выкинь, напасть одна.
Ленту срезала, а крестик — “дай хоч спиртом протру”, сказал племянник — надела на цепочку. Он совсем легкий, пусть.
Нашла носки. В шкафу, что стоял в коридоре и где валялись тапочки, из которых пару извлекли мне в первый день. Там были и носки, правда, один синий, а другой белый и с дыркой, но у меня мерзнут ноги. Да и это психушка, в конце концов, так что можно носить что хочешь.
И почему-то я почувствовала, глядя на синий носок, что смерть близка.
Нюра подбирается сбоку. Она обходит меня кругом в зеленом помаргивающим коридоре и говорит печально:
— У тебя изо рта пахнет. Во второй палате вырвало женщину. И у тебя теперь пахнет.
— Не приставай! — Это Инна. — Хочешь сигаретку?
Теперь уже можно не только сигаретку. Мы идем в туалет. Густая вонь.
— Это еще кто наклал?
Прямо на полу куча дерьма.
— Надо, наверное, позвать санитарку, — говорю в растерянности.
— Ой, как есть больная. Думаешь, санитарки будут тут убирать?..
— Да ладно, я уберу. — Дверь открывается, и входит Жанна.
Тут все время кто-то входит и кто-то выходит. Как в калейдоскопе.
У меня уже голова не варит от всего этого. От сигареты тошнит.
— Зачем ты будешь здесь убирать? — раздражается Инна. — Вообще-то это их обязанность. — Она машет в сторону двери.
— Я буду убирать по предписанию. — Жанна достает из кармана и предъявляет, как пропуск, знакомый акафист.
Инна посверкивает глазами, в них лихорадочный блеск, такой жидкий и очень яркий блеск, — наверное, и его сообщает какой-нибудь препарат.
— А рассказать тебе, как я сюда попала? У меня отчим. Он сильно пьет. Он так пьет, что у него ходуном ходят руки, и он меня ненавидит…
Комплекс Электры. В уме продолжается что-то еще, но мне хочется откинуть, отшторить этот диалог, как чужой, навязанный извне, ведущийся не мной, а кем-то посторонним, враждебным.
— А стоило мне один раз напиться, — прорезается резкий, дребезжащий, как надтреснутый стакан, голос Инны, — и он вызвал психушку. Ты представляешь? Не пойму только, почему не раньше? Видно, мысль такая в голову не приходила. Но с тех пор, как пришла, он зато это делает уже третий раз!.. Ха-ха-ха. Меня здесь лечат, а я не больна, не больна!..
— Вот ее надо лечить, ее! — Узкий и длинный палец Инны тыкает в Нюру, которая снова занята ерундой: выбирает из урны банановую кожуру и обсасывает.
У Инны еще не сошел лак, которым она мазала ногти до того, как попасть сюда. Впрочем, ногти остригли в приемном покое. Беспокое…
— Нет, — говорит Жанна, и улыбка оживляет, расцвечивает ее губы. Она запросто улыбается, и улыбка не портит, не червивит лица, как у большинства здесь. — Ее не надо лечить. У нее стоит полечиться. И поучиться.
— Поучиться — чему? Жрать собственную рвоту?
Здесь есть часы — электронное, светящееся зеленым светом табло в коридоре, но сломалось: лампочки загораются не в той последовательности. Впрочем, у некоторых сестер есть маленькие наручные часы. Да и зачем тут часы?
— Почему у тебя разноцветные носки? — обращается Жанна поверх моего, а точнее, чужого, но происходящего у меня внутри спора.
— Нет других.
— Хочешь, дам свои?
— Только если запасные, — говорю я: не могу же я лишать ее носков.
— Нет, я могу только с ноги.
— Не нужны ей твои носки. Она боится грибка! — заявляет Инна.
Я впервые за несколько дней рассмеялась:
— Чего-чего? Грибка-а?
— Ты не боишься грибка?
— Нет, я не боюсь какого-то там грибка.
— Гибели боюсь. — Нюра отвлекается от банановой кожуры. Теперь в пальцах ее — огрызок.
— Тебя не спрашивают! А ты — ты точно сумасшедшая, — произносит Инна злорадно и в доказательство крутит длинной изящной рукой у виска. — Я тут приглядываюсь, и знаешь, здесь сумасшедших немного. Напротив, снаружи я не встречала собрания столь здравомыслящих людей! А ты попала прямо по адресу, ты останешься тут надолго. Помяни мое слово. Грибок — такая штука, она разъедает ногу. Тут надо бояться очень простых вещей. А именно — подцепить заразу. Видишь, какая кругом антисанитария?
— Интересно, — говорю я вместо ответа. — Почему они не разрешают носить часы?
— Идеальные песочные часы не имеют дна! — изрекает Нюра.
В Мрыне я погостила недолго. Обратный путь был легок. Впрочем, как всегда, родня взялась было навьючивать тюки с самородными дарами, но удалось отбояриться. Арсения, мрынского гамлета, я не видела перед отъездом. Возможно, он и не хотел когда-либо встречаться со мной. Узнать теперь не у кого: в то же лето он погиб — утонул в местной вонькой речке, заросшей ряской и желтыми лилиями, которые с закатом закрывают свои чашечки и прячутся под воду.
Глава 2
Страна
Руки не повинуются мне: ищут складки на халате, вертят зажигалку, достают из пачки и кладут обратно сигареты. Сигареты я выменяла у Инны, здесь они — что деньги. Мне самой негде взять сигарет, не скажу же я маме: “Мама! Купи дочери сигарет”. Я пообещала Инне за пачку написать стихотворение. Каждый продает что может. Вспомню что-нибудь. Но зачем ей стихи? Чистая благотворительность Инны.
— Что ты вертишься, как на шарнирах? — спрашивает Анна.
Она по-прежнему жует толстую книгу, и я, как всякое мелкое мельтешение, рассредотачиваю ее.
— От галоперидола еще не так запляшешь, — говорит старуха, которую раньше я не видела или просто не замечала. А, нет, видела!
Инна хихикает.
Прасковья Федоровна шуганула ее с унитаза, на котором та курила, задрала халат и спустила голубые ворсистые портки. Пока она справляла нужду, я наблюдала, потеряв всякий стыд, за ее лицом. Спокойное и гладкое, хоть и испещренное морщинами, с маленькими вострыми глазками-жучками и ртом, в котором виднелись ровные зубы — разумеется, вставные. Но мне не понравились ее слова.
— А вы считаете, меня — галоперидолом?
— А ты голоса слышишь? — вопросом ответила она.
— Какие еще голоса?
Вдруг поняла, что переклички, разговоры, которые произносят в сознании явно чужие сущности, их споры, раздоры или согласный визг — и есть… голоса.
Инна хохотнула:
— Посмотрите-ка, Прасковья Федоровна, да вы просто открыли ей глаза!
— Ей — это кошке, — сказала Прасковья Федоровна, оправляя халат и спуская воду, — о присутствующих в третьем лице не говорят.
— Замолчите! — вдруг взвизгнула Инна. — И вообще, я не с вами разговариваю, а с белым кафелем!
Прасковья Федоровна взглянула на меня и сказала:
— Надо потерпеть.
Надо потерпеть… Снова включился сиплый вентилятор, здешний убогий “кондишн”, загудел, как будто в системном блоке компьютера, — лопасти превратились в сплошной диск.
