И. Грекова - Свежо предание
— То есть?
— Она будет идти по одному звуку, хотя света и нет.
— Гм… забавная идейка.
— А я думал, ты будешь ругаться, как всегда.
— А я и буду. Только потом.
Снова Пантелеевна — в который раз! — легла на стол для кардинальной переделки. Они сидели над ней каждый вечер допоздна и, разумеется, ссорились. Володя вернулся из своей любви, как из командировки, и, не говоря лишних слов, к ним присоединился. Склонив низко над столом вихрастую голову с потухшими ушами, он молча мотал сопротивления.
А в один прекрасный день явился Николай Прокофьевич.
— Вы здесь, говорят, любопытную штуку затеяли.
— Вилами по воде писано, — буркнул Юра.
— А что? Отличный способ писать! Куда лучше, чем что попало выбивать на камне.
Костя кратко изложил ему идею. Он сразу понял, но объявил ее тривиальной.
— Где полет? Где фантазия? Нет, надо замахиваться на большее. Надо научить ее понимать слова. Выработать условный рефлекс на слово, а не на простой свисток.
— Это будет матерное слово, — мрачно сказал Юра.
— Ну, скажи на милость, зачем нам эти непрошеные помощники? — спросил он, когда Николай Прокофьевич ушел. — Ну, чего ты его прикармливаешь? Придет, поболтает, время отнимет, а толку — нуль.
— Нет, он хороший старик. Образованный.
— Что нам, образования не хватает, что ли? Рук нам не хватает. Головы у нас и у самих есть.
— Неважного качества.
Юра помолчал и вдруг сказал:
— А знаешь, мне иногда хочется все это послать к черту. Блошиный цирк.
— Ну, что ты? Что за настроения?
Юра повернул к нему измученное лицо. Эх, поседел-то как! Да ведь и я тоже… Рано мы седеем, ровесники Октября…
— Именно к черту. Уехать куда-нибудь подальше, в колхоз, совхоз… Бухгалтером.
— Никто тебя не возьмет бухгалтером, с твоей ученой степенью.
— Скрою.
— Ничего ты не скроешь. В трудовой книжке все написано.
— И то правда. А то уехал бы! Все осточертело! Каждая мелочь — проблема. Фотоэлементов нет. Или есть где-то, но не предусмотренные планом, а значит, недоступные. Фанеры какой-нибудь паскудной, листа дюраля, проволоки — и то нет. Должны были запланировать в прошлом году! Денег не жалеют, кругом — стотысячные приборы, штаты раздуты, бездельников — полные штаны. А копейки на необходимое оборудование нет. На свои купил бы — негде!
— Это неизбежные ограничения. Необходимый контроль.
— Дышать нечем. Кругом — один контроль. Все по рукам и ногам связаны. Никто не работает, все только контролируют. Гипертрофия контроля. Это как раковая опухоль, пожирающая полезные, рабочие клетки!
— Что ж ты, рабочая клетка, предлагаешь отказаться от контроля?
— В значительной мере — да. Пора наконец понять, что честных людей большинство. Лучше пусть один вор украдет, чем у миллионов честных руки будут связаны! А какие потери от вечного контроля! Инициативы нет. Ответственность — бумажная. Все упоенно перебрасываются бумагами. Как-то я подсчитал количество бумаг, облепивших самую пустяковую из наших работ, и в ужас пришел! Ведь на их производство затрачено больше времени, чем на саму работу!
— Это ты прав. Но нельзя же опускать руки, бросить работу.
— Сил не хватает. На что я, например, сегодня угробил рабочий день? Боролся с социалистической законностью.
— То есть как? Побил милиционера? Что-то новое.
— Нет, до этого еще не дошло. Но дойдет. Сегодня мы с директором битых три часа соображали, по какой статье провести расходы. Необходимые, но не запланированные. Два преступника. Целый день хитрили, чтобы обойти закон. Оба честные люди. И обоим ясно, что если не нарушать закон — никакая работа идти не может. Органически!
— Постой, постой. Конечно, есть недостатки, так называемые перегибы. Но ты уж очень оптом осуждаешь. Как теперь говорят, «огульно охаиваешь». Можно подумать, что ты… не советский человек. Прошу извинения за кучу штампов.
— Советский я, черт возьми, со всеми потрохами советский, каким же мне еще быть? Тут родился, тут умру, тут и плеваться буду.
— Плюйся. Тебе же хуже.
…Некоторое время они молча работали. Костя давно заметил: чем больше ссорились, тем успешнее шла работа. В этот день Пантелеевна впервые продемонстрировала условный рефлекс…
Костя, чуть ли не со слезами на глазах, смотрел на ее крутую спину. Любимое животное! Жаль, нельзя ее угостить чем-нибудь вкусным.
— Юра! Вышло-таки, вышло!
— Да.
— Разве ты не рад?
— Ну, рад.
— Мы еще поработаем немного, усовершенствуем механизм забывания и тогда продемонстрируем. На ученом совете. Вообрази эффект!
Юра молчал.
— Нет, ты только подумай, какие тут перспективы открываются! Статью напишем — гром среди ясного неба!
Юра молчал.
— Юра, почему ты так грубо молчишь?
— Я старался выбирать выражения, но, как видно, не преуспел.
* * *— Научная статья должна быть сухой, как порох.
Костя обрадовался. Это говорил прежний Юра — заносчивый, отделанный, немного фразер.
Опять вечер. Опять они сидели в лаборатории, на этот раз писали статью. Пантелеевна отдыхала на полке.
— Как я бываю рад, когда вижу тебя таким, — сказал Костя. — Есть еще порох в пороховницах!
Нет, ошибся: Юрино лицо замкнулось, словно щелкнуло.
— Юра, скажи на милость, что с тобой?
— Со мной? Решительно ничего.
— Не ври. Я тебя знаю много лет. Я научился за эти годы тебя понимать. С тобой что-то неладно.
— Ты разучился за эти годы меня понимать.
«Вот тебе и дружба, — подумал Костя. — Может, я зря ему все спускаю? Обнаглел».
— На чем же мы остановились?
— Преобразование Фурье входного сигнала…
— Ага: преобразование Фурье входного сигнала…
— Кстати, сегодня мне надо уйти пораньше, — сказал Юра, глядя на часы.
— А в чем дело?
— Есть надобность.
— Содержательное сообщение! На свидание ты, что ли, идешь?
— Ну, на свидание.
«Этого нужно было ожидать, — думал Костя по дороге домой, — да, этого нужно было ожидать, и все-таки это грустно. Законно, но грустно».
«Домой, домой, — думал еще Костя, — много лет у меня не было такого слова: домой. Надюша, дом».
Он ехал в морозном, гремящем трамвае с плюшевыми окнами. Трамвай мотался из стороны в сторону, как припадочный.
Который день, который месяц он возвращается домой не раньше одиннадцати? Бред какой-то. Время летит. Только что было лето — и уже зима. Даже газету — стыдно сказать! — прочесть некогда.
Он вынул из кармана мелко сложенную газету, потертую на сгибах. Вчерашняя? Нет, позавчерашняя. Почитать, что ли? Что там происходит в мире? Крупный заголовок бросился ему в глаза:
«ДО КОНЦА РАЗОБЛАЧИТЬ
АНТИНАРОДНУЮ ГРУППУ
ТЕАТРАЛЬНЫХ КРИТИКОВ»
Что еще за критики такие? Где-то люди ходят в театр, пишут критические статьи… В другом мире. Дальше, чем на Луне.
«Космополитизм, — прочел он, — это чуждость жизни и интересам своего народа. Холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание русской национальной культуры».
Театральные критики… Есть же такая прослойка общества. Ни одного, кажется, не встречал. Да и где? В театре и то не был года два. Надо будет сводить Надюшу. Не пойдет, пожалуй. Очень уж заметно, что в ней — маленький. Мальчик, я почему-то в это верю…
«…Позиция последовательного безродного космополитизма, злобно ненавидящего все русское…»
Ого, ну и дают! Хорошо, что у нас это невозможно. У нас, в точных науках, все просто. Доказал теорему — и она верна. Верна и верна, без оговорок. Открыл экспериментальный факт — и он существует. Любой может повторить опыт. Повторить и проверить. Ошибся — пеняй на себя. Нет, это хорошо, что я занялся техникой. А все Юра. Кстати, он стал невозможным в последнее время.
«…Эстетизм рождается раболепием перед низкопоклонством…» Это — уже каким-то двойным хлюстом. Раболепие, да еще перед низкопоклонством. Футы, черт, ерунда какая.
В углу вагона разговаривали двое: пьяные, но интеллигентные.
— Россия — родина приоритета, — сказал один.
Великолепно! Расскажу Надюше.
А Юра-то. На свидание пошел…
* * *Выйдя из института, Юра пошел к автобусу.
«Только бы кто-нибудь из наших не сел, — подумал он, — начнутся вопросы: куда? А то еще поедут до самой той остановки…»
Никто из «наших» не сел.
Автобус прыгал, потертые сиденья подрагивали, вверху метались ременные петли. Кто-то проделал в оконном льду две круглые дырочки: гривенник приложил. Когда-то и он проделывал такие дырочки, давно, в другой жизни.
Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком, и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.
