И. Грекова - Свежо предание
Когда явился с ордером новый жилец, Костя встретил его в штыки:
— Это комната фронтовика. Ее не имеют права занимать.
— Я на законном основании. Вот документы.
— Ключа я не отдам, — сказал Костя.
Жилец ушел и вернулся с милиционером.
— Ну что вы, гражданин, бузуете, — сказал милиционер, — скучно даже.
Костя устыдился и отдал ключ. Ему-то что, в конце концов?
Жильцы въехали и сразу начали скандалить. Их было трое: муж, Иван Филимонович, белобрысенький бухгалтер лет сорока; жена, Ольга Федоровна, пышная, атлетическая дама, на голову выше его ростом, и дочь Виолетта, очень вертлявая, подросток.
Скандал обыкновенно начинался рано утром.
Ольга Федоровна начинала рыдать басом:
— Ох, не могу! Опять ты разбил мое сердце! И это уже в который раз. Ну, говори, что у тебя с этой мерзавкой? Какие фигли-мигли, потаскун?
— Оля, успокойся, — смиренно отвечал Иван Филимонович. — Тебе ничто не грозит.
— О я несчастная! Зачем я связала себя с этим Казановой? Только подумать, какие люди меня любили! И я всеми пренебрегла ради ничтожества! Ради белобрысой болонки! Ты слышишь? Тебе я говорю или нет?
— Я слышу…
— Ты что же, ко мне никаких чувств не питаешь?
— Я питаю…
— Где же они? Говори, негодяй!
— Спать не дают, — хныкала Виолетта. — Ну и родители…
Когда это очень уж надоедало, Костя стучал кулаком в стену, и ненадолго становилось тише.
А вот Надюша сразу подружилась с Ольгой Федоровной. Та приходила к ней изливать горе, плакала и говорила:
— Золотой вы человек, Надежда Алексеевна, редкое сердце!
Костя посмеивался над этой дружбой, а Надюша говорила:
— Ты не понимаешь, она неплохая. Она очень добрая.
Виолетта тоже часто приходила к Надюше.
— Как вы думаете, тетя Надя, пойдут мне высокие каблуки?
— Наверно, пойдут. Ты будешь очень хорошенькая девушка.
— Да, но как долго ждать… Пока вырастешь, с ума можно сойти. Тетя Надя, а у вас есть туфли с каблуками?
— Есть.
— Можно примерить?
— Пожалуйста, вот они.
Виолетта взгромождалась на каблуки и, жеманничая, прохаживалась туда-сюда.
— Красиво?
— Очень.
— Тетя Надя, а есть у вас губная помада?
— Чего нет, того нет.
Однажды Костя, вернувшись с работы, застал у себя Ольгу Федоровну. Она лежала в истерике, а Надюша поила ее водой.
— О, не могу, не могу, — выла Ольга Федоровна между двумя глотками, расплескивая воду по груди. — Сегодня этот негодяй сказал мне, что любит другую. Нет, я этого не переживу. Я отравлюсь. Пошлите телеграмму моему любовнику в Гдове. Пусть знает, я умерла!
— Ольга Федоровна, успокойтесь, воды выпейте.
— Нет, я отравлюсь. Дайте мне не воды, а яду! Яду мне! Нет. Пошлите телеграмму моему любовнику в Гдове!
— Хорошо, я пошлю.
— А где адрес? Я даже адреса не помню. Любовь была мимолетна. Нет! Яду мне! Нет, я передумала. Назло ему останусь жива. Дайте мне пальто, я пойду на улицу отдаваться первому встречному!
— Успокойтесь, лягте, Ольга Федоровна.
— Пальто мое, пальто! Пустите меня, я иду на улицу.
— Ольга Федоровна, ну как же вы пойдете?
— Ногами…
В конце концов ее успокоили, напоили валерьянкой, и она заснула.
Костя даже взмок от усилий (это он держал Ольгу Федоровну, не пускал отдаваться). Вытирая лоб платком, косясь на Ольгу Федоровну, кулем лежавшую на тахте, он подмигнул Надюше, но та не откликнулась. Только серьезная жалость на лице — ни тени улыбки.
Скандалы продолжались, и снова Ольга Федоровна приходила отчаиваться, а Надюша серьезно ее утешала.
— Ты не понимаешь, Костя, — сказала она однажды, — нет смешного горя.
Нет, он уже начинал понимать… А больше всего он понял, когда Надюша сказала ему:
— Знаешь, Костя, у нас с тобой будет маленький.
* * *Дома все было хорошо, а на работе последнее время не ладилось.
Во-первых, Пантелеевна капризничала. Кроме того, Володя, их единственный помощник, который раньше охотно оставался по вечерам мотать сопротивления, взял да и влюбился. Сразу после конца рабочего дня убегал — невменяемый, с горячими красными ушами.
Начальство начало коситься. Однажды в лабораторию зашел сам Сергей Петрович.
— Слышал я, слышал о ваших опытах. Целые вечера сидите. Институт пустой — а у вас свет. Покажите-ка мне, что вы тут изобретаете?
— Нечего еще показывать, Сергей Петрович.
— Не бойтесь, не украду.
— Что вы, разве об этом может идти речь?
— А что, приоритет в наше время — дело серьезное. Я бы вам все-таки советовал обсудить. Вынести, так сказать, на суд общественности…
Директор ушел.
— Пришли, понюхали и ушли, — сказал Юра.
— Чего ради он явился? — спросил Костя.
— Этого я не знаю. Знаю только, что нам надо торопиться. Спокойно работать нам не дадут.
— Кому мы мешаем?
— Разве не видишь? Он пришел разнюхать, по какой линии он может за наш счет поставить очередную галочку. Либо «за здравие» — выдающееся изобретение, честь для института. Либо «за упокой» — разоблачение лжеученых. Ему совершенно все равно. Лишь бы галочку поставить.
— Ну, Юра, ты слишком мрачно смотришь на вещи.
— К сожалению, наоборот. До сих пор всегда оказывалось, что я смотрю на вещи недостаточно мрачно.
…Пантелеевна лежала на столе, как обычно, колесиками вверх, из растерзанного брюха торчали спутанные разноцветные провода. Юра копался в этой путанице.
— Кто последний ее собирал?
— Я, — сказал Костя.
— Черт тебя возьми, руки у тебя или…
— Если ты имеешь в виду мою правую руку, то она действительно «или». Пора бы знать.
— Ну, не лезь в бутылку. Ты знаешь, о чем речь. Какой дурак паяет, не отметив на схеме?
— Тут все отмечено.
— Черт возьми, — взорвался Юра, — надо быть окончательным идиотом…
— Ну, знаешь, так можно и терпение потерять.
— Успокойся, это я идиот, я.
— Дай я попробую.
— Отойди, неполноценный.
…Дружба дружбой, а всему есть предел. Костя отошел, поглядел в окно. До чего же там сине! Опять вечер. Надюша ждет, наверно. Позвоню-ка ей.
— Слушаю, — сказал доверчивый голос. У него сразу отлегло от сердца.
— Надюша, это я.
— Как там у тебя?
— Не клеится. Ты ложись спать, ладно?
— Нет, подожду. Я сделала пирог. У меня в гостях Иван Михайлович. Была Ольга Федоровна.
— Ну, как она?
— Ничего. Выкрасилась в блондинку. Довольно красиво.
— А ты как?
— Хорошо.
— Ну, ладно, не скучай, родная.
— Я не скучаю.
— Целую.
— Тоже.
Костя вернулся к лабораторному столу.
— Ну, нашел?
— Не отвлекай. Впрочем, дай паяльник! Вот оно! Нашел-таки!
Костя включил паяльник. Запахло канифолью.
— Ну-ка, давай! Пусть попробует еще раз взбрыкнуть!
…Все! Пантелеевна стояла на ногах, на всех пяти колесиках. Если на этот раз схема не откажет — должно выйти.
— Испытаем?
— Ладно. Только я уже ни во что не верю. Туши свет.
Костя погасил свет, Юра зажег карманный фонарь и скользнул лучом по столу, по стене. Луч был яркий, серебряный.
— Включай Пантелеевну.
Костя щелкнул тумблером на выпуклой спинке. В Пантелеевне что-то загудело.
— Есть. Даю сигнал.
Луч света, прямой, как лезвие, упал на тупое рыльце с одним глазом. Пантелеевна колебнулась, словно раздумывая, и медленно, нерешительно двинулась к свету…
— Так. Дай запрет.
Юра свистнул в милицейский свисток. Пантелеевна остановилась. Слушается!
— Отсчитываю время. Так. Пятнадцать, двадцать… тридцать секунд. Запрет снят.
Пантелеевна, скрипя всеми частями, поплелась к свету.
— Отлично! Запрет!
Опять свисток. Пантелеевна ползет дальше.
— Черт тебя возьми! Запрет же, запрет!!
Два свиста подряд. Пантелеевна испугалась, качнулась и рухнула на бок, скребя воздух колесиками. Поставили — опять завалилась.
— Фу-ты дьявол, центровка! А все ты.
— Надо сместить центр тяжести книзу.
— Надо, надо! А о чем раньше думали? Давай свет.
Костя включил свет. Пахло паленой резиной. Колесики вертелись все медленнее и остановились.
— Сдохла, — мрачно сказал Юра.
— Но ведь ходила же она, ходила!
— Ну, знаешь что, на сегодня хватит. Я больше не хочу эмоций. Техника на грани фантастики — стыдно глядеть!
* * *— Юра. Я всю ночь не спал, думал о Пантелеевне.
— Нечего тебе было больше делать?
— Нет. Ты послушай, что я надумал. Давай попробуем выработать у нее условный рефлекс.
— Темновато.
— Сейчас она знает один рефлекс — безусловный. Свет — идет. Звук — останавливается. А что, если давать ей свет (безусловный раздражитель) и подкреплять звуком? И тогда на звук у нее выработается условный рефлекс.
