Владимир Нестеренко - Огненное погребение
Книга – это бумага.
Кастанеде было бы приятно узнать, что его книгу употребили для изготовления наркотика.
Как-то за чифиром Валерьян высказал мысль, что неплохо бы ему закосить на дурку.
Донецкий посоветовал ему не косить, просто добиваться экспертизы, все и так будет нормально. Адвокат у Валерьяна был государственный, ничего добиваться он не собирался, да и вообще в тюрьму не приходил.
Тут-то у меня появилась мысль. Поразвлечься. Слегка.
Выйдя с Угольком померзнуть на прогулке, я рассказал ему свой план, он сразу же согласился, мы распределили роли, согласовали текст.
К тому времени так подморозило, что мы спали уже по очереди, двое спали, натянув на себя все теплые вещи и укрывшись двумя одеялами, а двое тусовались на трех квадратных метрах.
Первым с Валерьяном заговорил я.
– Слышишь, ты серьезно хотел на дурку закосить?
– Ну, я ж не балабол какой-нибудь!
– Да не кричи, услышат. Слушай сюда. Ты пацан путевый, я тебе помогу. Давай плети коня, веревочку. Только толстую, чтобы не порвалась. Видал, над дверями есть вентиляция? – я показал на квадратную дырку в стене, перекрещенную арматурой. – Там решетка прочная, выдержит, привяжешь и повесишься, встанешь на тазик, прыгнешь – не бойся, ты худой, шею не сломаешь.
– Ну и что будет? Я вешаться не хочу!
– Да тихо, услышат. Я спать не буду, сниму тебя, когда ты слегка удавишься, с понтом я проснулся от шума, кипиш засажу. Мусора сбегутся, тебя на дурхату кинут. Самоубийц всех на экспертизу отправляют, по-любому.
– А на экспертизе? Что там делать?
– Скажешь, что жить не хочешь, все кончено, нет тебе прощения, будущего нет…
– Думаешь, пролезет? – заинтересовался Валерьян.
– Поверь мне, ты ж не убийца, тебя доктора пожалеют, – я сказал все это тоном, которым говорят уголовные авторитеты, фалуя кого-нибудь кинуться под танк, и «поверь мне» – это было из той оперы.
– Ну, хорошо, давай делать, – легко согласился Валерьян. Слишком легко.
– Ты только, смотри, другим не рассказывай, если выплывет, что это постанова, кумовья и тебя, и меня в карцере сгноят. Ну и отпиздят, убьют в говно, – драматическим шепотом я дал ему последнюю установку.
– Да я могила, ты ж меня знаешь! – Валерьян чуть не сказал «всегда готов!».
– Тихо, не волай, крути коня.
Валерьян начал плести трос, распускал носки, свитера, еще что-то из одежды. Получалось что-то вроде парашютной стропы, только пестрое, белое с черным.
На другой день я лег спать, лежал под двумя одеялами и прислушивался, а Уголек с Валерьяном бодрствовали.
– Слышь, ты, зимагор, ты там что-то про дурку мямлил? – с глубоким презрением сказал Уголек.
– Ну да…
– А потом с Вованом сговорился вешаться?
– А ты откуда знаешь?
– Дурак ты, разве в таком холоде уснешь? Слышал ваш базар. Эх ты, черт, закатай вату. Кого ты послушал? На что ты подписался? И коня уже вьешь, дурак.
– Да хватит тебе гнать, Уголек! – попытался возмутиться Валера.
– Тихо, ты, а то прорежу по тыкве, не буди этих, – думаю, что Уголек презрительно махнул рукой в нашу с Донецким сторону.
– А что, не пролезет? – в полголоса и уже совсем другим тоном спросил Валерьян.
– Пролезет, охуенно пролезет. Ты с кем связался? С Вованом? Ты на него посмотри. Беспредельная рожа, махновец, автоматчик. Да у него руки по локоть… Ты видел, как он тащится, когда в кино кого-то замочат? У него от этого чуть ли не балда встает. Он тебя не снимет, баран ты!
– Да как это?
– Да так это! Посмотрит, как ты подыхать будешь, тягу выхватит, потом дрочить будет по мнению. А если что – так с него и спроса нет, скажет, что хотел для достоверности, чтоб ты подольше повисел, не рассчитал, что ты так быстро хвоста сломишь. Да кто за тебя и спрашивать-то будет? Ты турист тут, в доме нашем.
– Да нет, он, вроде, нормальный, – в голосе Валерьяна появилось сомнение.
– Нормальный? Да, конкретный ты зимагор, и на хуя ты только в тюрьму садился? Жил бы себе дома, пирожки бы мамкины жрал. Да таких «нормальных» делать надо. Развелось «нормальных», автоматные рожи, понакачивали себе шеи, бля, «нормальные»… Ты слушай меня, я всю эту хуету знаю от и до. Вешаться нельзя, надо делать по уму.
– Как делать? – Валерьян не хотел ссориться с Угольком и решил его послушать.
– Вскрываться. Ляжешь на шконку, накроешься одеялом и мойлом себе покоцаешь вены, на руках и ногах. Ты надо мной спишь, я увижу, что кровища мне на шконку течет, и вайдот подыму. Понял?
– А если мусора поймут, что это понты?
– Фраерюга, пока кровь через одеяло просочится, пока корпусной придет, пока фельдшер – ты уже будешь без сознания, а в санчасти тебя откачают.
– А если не успеют?
– Откачают, я так раз пять делал, видишь, все руки покоцаные?
– Ну, давай так делать, – легко согласился Валера. Опять слишком легко.
– Смотри, Вовану не втусуй. Нехуй мне с ним сейчас заводиться, а он еще свое получит, отвечаю. Я тебя по кентам предупреждаю.
– Спасибо, Уголек.
– Да хуйня, ты пацан путевый, только тупорылый, шо сто подвалов. На той неделе будем делать, хай сначала твоя бабка дачку загонит.
Через день я спросил у Валерьяна, готов ли конь. Валерьян мялся, мычал, пытался съехать, а потом признался мне во всем и Уголька сдал.
– Так это Уголек тебе посоветовал вскрыться?
– Ну да, он и мусорам подкричит.
– Да, Валера, я думал, у тебя хоть немного мозгов есть. Ошибся я.
– Почему? А вдруг я удавлюсь по-настоящему, может же так случиться?
– Ты что, мне не доверяешь? – я посмотрел на него неожиданно, в упор, «сверкнул», так сказать.
– Нет, доверяю, причем здесь это… – клиент тушевался.
– Понятно. А он тебе на меня не гнал? – я уже кипел по-настоящему.
– Нет, он тебя уважает, просто сказал, что вскрываться надежнее.
– Да если б гнал, я бы его забил в синеву. Калекой бы сделал. Я давно к нему приглядываюсь. Крыса хозяйская, ни родины, ни флага, – меня понесло, я шумел. – Блядь, да кто он, на хуй, такой!? Всю жизнь по зонам, вообще все человеческое потерял. Устрица, бля! Ты помнишь, как режимняк хотел тебя за дежурство на карцер закрыть?
– Помню, ну так что?
– Ты пачку «Примы» на торпеду закрутил и спички, в карцер пронести хотел. Помнишь?
– Ну да, это он посоветовал, – Валерьян раздуплялся с трудом, с большим трудом.
– А когда не пролазила торпеда в жопу, он тебе что предложил? Помочь предложил, хуем пропихнуть?
– Так это шутка была.
– Шутка шуткой… – я многозначительно посмотрел ему в глаза и оскалился.
– Ну да, глупая шутка, – Валерьян задумался…
– А за что он десятку тянул? Знаешь?
– Руку кому-то отрубил.
– Ну да. А пока терпилу во дворе ждал, то дочке его, пятикласснице, сказал: «Я пришел руку твоему папке отрубить, чтобы он моих друзей не бил!»
– Я не знал, в натуре, не знал…
– А что ты вообще знаешь? Ты в карты у него хоть раз выиграл?
– Нет.
– И я не выиграл. Он исполняет, нас и в хуй не ставит. Я ему все вспомню, дай срок.
– Да, никто у него не выигрывал… – Валерка начал думать вслух, причем с замедлением на пару фраз.
– А ты его статью знаешь?
– За тяжкие телесные…
– А часть, долбоеб ты, блядь, третья. Статья сто первая, часть третья – «тяжкие телесные повреждения, повлекшие за собой смерть». Это убийство, только по-другому называется. Он свою халяву подрезал и кинул на хате, она завернулась – а он сейчас исполняет для нас, втирает: «Хули она мне, блядь, передачу не несет?»
– Да ты что?
– То, блядь, то. Он убийца, смерть тебе присоветовал. Пока кровь матрац пропитает и на него потечет, ты уже ласты склеишь. Сколько у тебя крови?
– Не знаю…
– Литра три. А в матрац сколько впитывается? Эх ты, дурак, конченый дурак.
– Так что мне делать, Вован?
– То, что решили. Конь готов?
– Нет, я его не плел после того разговора, – виновато сказал Валерьян.
– Плети, и быстро, скоро у тебя следствие заканчивается.
В следующую смену бодрствовал Уголек.
Потом я.
Потом опять Уголек.
Грузили Валеру, в две смены грузили.
Валерьян перестал базарить, играть, есть. Не смотрел телевизор, при первой же возможности залезал на шконку и отворачивался к стене.
Нам он уже не доверял и старался тусоваться с Донецким.
За чифиром, допросами, игрой, шмонами и вот этим развлечением прошел месяц.
Когда холод стал невыносимым, мы оставили на виду карты и хату раскидали.
Валерьяна вскоре выпустили на волю, а меня с Угольком нет.
И правильно, мы нелюди.
The blues
Суд у меня должен был начаться через две недели, сон становился все хуже. Морально я давно был готов получить свою пятерку, ну, может, четыре с половиной. Меньше никак не выходило, хотя, конечно, надежда умирает последней. Сама мысль прийти из-за полной хуйни на зону груженым, шо верблюд, отнимала сон.
Хата не спала, движение было в три смены: жрали, спали, жили по очереди. У государства не хватало места для своих граждан.
