Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Макерети Тина

Но какое это имело значение? В жизни были вещи поинтереснее, чем сидеть дома за шитьем. На улице было гораздо больше увлекательного. В те времена, когда в их семье детей было не так много, у ее отца, видимо, было больше времени для воскресных прогулок. Однажды он повел их с сестрой на представление, где выступали марионетки, зверинец и акробаты в красных, и зеленых, и золотых нарядах – такие легкие, они вертелись и кружились в воздухе, пружинили, словно ноги у них были как у сверчков, сгибались в петлю и подбрасывали обручи и ленты, и шары. Но не это осталось в ее в памяти на недели, месяцы и годы – а акробатка, которая подбежала к ним в середине представления и подарила Генриетте цветок, волшебным образом извлеченный из-за ее собственного уха. Дело было не только в этом волшебстве, а в том, как эта женщина держала Генриетту и всех остальных зрителей в плену своего взгляда, повелевала ими выражением своего лица, обольщала их изгибами своего тела. Эта женщина отличалась от всех других женщин, которых Генри доводилось видеть.

Пару лет после смерти отца семья перебивалась сдельной работой и изредка перепродажей цветов, перьев или фруктов. Но этого никогда не хватало, чтобы набить животы всем, и вскоре они стали продавать то немногое, чем они владели, чтобы купить еду. Потом Ма стала надолго уходить из дома, сначала днем, а потом и ночью. Генриетта с сестрой волновались о том, чем занималась их мать и чем она платила за мягкий хлеб, сыр или сельдь, которые приносила домой. Они давно не видели апельсинов, но в материнской сумке находились и они, а иногда даже имбирный пряник или пудинг. Наконец однажды утром мать пришла домой и сказала им собрать все, что у них было. Они переезжали в доки, в дом, где она сняла две комнаты. И вот они переселились в эти две комнаты, и это было удобнее, чем то, к чему они привыкли, но, кроме них, там был еще какой-то мужчина, и он делил вторую комнату с матерью, а дети спали у очага.

– Не скажу, как его звали, – сказала Генри. – Он нас устраивал. Мы почти не обращали на него внимания, а он – на нас. Мы держались от него подальше, а он пользовался комфортом и образом жизни женатого мужчины, у которого была женщина, чтобы готовить и греть постель, пока ему не наставала пора отправляться в очередное плаванье. Потом пару дней бывало тихо или, напротив, шумно, потому что не нужно было волноваться насчет чужака. Но Ма снова начинала проводить больше времени вне дома, пока не возвращалась с едой, а иногда и с новым мужем. Те времена, когда в доме был постоянный мужчина, чаще всего выдавались хорошими. Мать относилась к своему занятию со всей серьезностью и говорила им, что лучше уж так, чем отдаваться на улице или в каком-нибудь увеселительном парке. Покуда эти мужчины были добрыми или хотя бы терпимыми, она позволяла им оставаться на какое-то время, питаться в лоне семьи. Иногда им приходилось по душе изображать отца, и они играли с детьми, особенно с мальчиками. Но иногда попадались пьяницы. Обычно это не имело значения. Никто из них не задерживался надолго.

Однако мужчины возвращались. Они были завсегдатаями. И никаких свадеб. Нет, Ма говорила, что свадьба у нее была только с ее первым и настоящим мужем, и не дай Бог, чтобы он сейчас смотрел на нее с небес, хотя даже в таком случае она считала, что он бы ее понял. И у этих ее мужей в других портах были другие жены – Ма это знала, даже если никто об этом не говорил. Она была далека от того, чтобы сомневаться в законах Господа, но так поступали многие женщины, а что хорошо для гуся, то сгодится и для гусыни, не говоря уже о гусятах.

Генри сказала, что все это было хорошо, но что было делать ей? Мэри найдет место, мальчики пойдут в подмастерья, но Генриетта боялась, что ее участь в жизни будет похожа на участь ее матери. Тогда бесконечные возможности мира свелись бы к этому маленькому пространству, а она ничего подобного не хотела. Ни мужчин, ни детей. Ни службы, ни работы на фабрике. Она считала себя слишком умной для этого. Она хотела свободы и возможности жить доходом от собственного воображения. Когда Генриетта намекнула об этом Мэри, та сказала, что она всегда была высокомерной и слишком гордой. Она скоро станет женщиной, и ее выбор станет настолько скудным, что при мысли об этом у нее болела голова. Но в мире были люди, которые могли скрутить свои тела таким немыслимым образом, что никто не просил их следовать тем же правилам, которым следовали нормальные люди. Те, кто мог загипнотизировать одним лишь взглядом, или щелчком языка, или взмахом локона волос. Люди, которым все сходило с рук, которые шагнули за пределы общепринятых понятий о том, как все устроено.

В конце концов кое-что произошло, и все решилось само собой. Как-то ранним весенним утром мать пришла домой, и она была не одна. Генриетта слышала это через дверь: низкий, настойчивый грохот мужского голоса, тихий и умиротворяющий голос Ма. Потом послышалось движение, но не то чтобы борьба, – голос Ма зазвучал настойчивей, голос мужчины – резче. Потом он вошел в комнату и принялся расхаживать по ней, трогая вещи.

– Пожалуйста, – сказала Ма, – ты разбудишь детей. – Все они спали в одной кровати, и Генриетта не шевелилась, чтобы не привлечь к себе внимания или не разбудить младших.

– Скоро повзрослеет и сможет работать, – сказал мужчина. Он стоял так близко к кровати, что Генриетта чувствовала исходившую от него вонь гнилых яблок.

– Они все работают.

– Я не о такой работе.

Генриетта услышала движение мужчины, прежде чем почувствовать, как он приподнял одеяло. Она изо всех сил старалась не пошевелиться. Он прочистил горло, откашлялся и плюнул на пол, позволив одеялу упасть обратно. Затем он издал звук, который походил на смех, но смеха в нем не было.

Генриетта услышала, как удалялись мужские шаги, как мать открыла дверь и заперла ее на засов. Ма подошла к камину и мешком рухнула на стул. Глаза Генриетты наконец открылись, но ее била такая сильная дрожь, что ей пришлось встать с кровати и сесть на пол у колен матери.

«Ш-ш, тише», – сказала Ма. Материнская рука гладила Генриетту по голове. Но за дрожью в ее голосе прятались слезы, страх и ненависть. Так они и сидели, пока в комнату постепенно проникал свет, и прежде чем ее братья с сестрой начали просыпаться, Генриетта приняла решение.

– Нет. Никогда в жизни. – Мать знала, что она имела в виду. – Я бы не пожелала тебе такого, Генриетта. Нет. Но не знаю… не знаю, смогу ли я этому помешать. Я не знаю как…

– Мама, нет… – Генриетта уже подумала об этом и знала, как все устроить. Она складывала эту головоломку все долгие дни своего отрочества. – Думаю… в общем, я хочу, чтобы отныне меня звали Генри. Такой крепкий мальчишка, как я, легко найдет работу. Вот увидишь.

Мать сомневалась в ее способностях, пока не увидела все своими глазами. Если женщине было под силу очаровать зрителей, то смышленой девчонке не составило труда сойти за мальчика. Она укоротила и ушила оставшуюся отцовскую одежду, переняла подсмотренную на улице мальчишескую и мужскую манеру держаться и отправилась в люди. Ее сестре предстояло вскоре покинуть дом, и, возможно, люди подумают, что она тоже ушла. Мир был таким, каким ты его создавал. Нужно было только представить. Генриетта нашла самый острый нож и одним махом отчекрыжила завязанные узлом волосы, а мать заплакала и вполсилы ее отшлепала, дрожа и смеясь, и в конце концов обняла своего нового сына.

Конечно, Генри сомневалась в себе. Это был смелый план. Некоторые видели ее насквозь, но некоторые принимали иллюзию за чистую монету и давали ей работу. Она была выше мальчиков ее возраста и такая же сильная. К тому времени, когда они начали обгонять ее в росте, она уже переняла их манеры и наладила прочные связи между спросом и предложением. Она могла бы продать мышеловку грызуну, если бы задалась такой целью. Все, что от вас требовалось, это наблюдать за клиентами, заглядывать в их сокровенные желания и мечты. Всем, кроме самых черных душ, хочется во что-то верить. Всем хочется думать, что кто-то или что-то сможет заполнить дыру в их душе. Иногда познания Генри внушали страх.