Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

Мэтти время от времени уезжала на несколько дней, оставляя меня в мастерской за главную.

– Как ты можешь вот так взять и уехать? – как-то спросила я. – А вдруг именно сейчас нам пригонят трактор, и нужно будет накачивать ему шину?

– Маловероятно, – сказала Мэтти, рассмеявшись.

И объяснила: специалисты по шинам, такие, как мы, похожи на ветеринаров. Есть сельские ветеринары, которые принимают роды у коров и лошадей, а есть городские, которые обрезают когти пуделям и болонкам. Так вот, она, Мэтти – городской ветеринар.

Сказав это, она умчалась.

У Мэтти в распоряжении было несколько рабочих машин, но в такие поездки она неизменно брала полноприводный «блейзер», а также бинокль. Возвращалась она в машине, доверху заляпанной грязью.

– Птичек смотрела, – говорила она.

По ее возвращении иногда в мастерскую приезжал на своем велосипеде рыжеволосый парень по имени Терри, который пару часов проводил наверху. На вид он был одного со мной возраста, но Мэтти сказала, что он уже работает врачом. Свой докторский саквояж Терри возил в специальном багажнике, установленном над задним колесом.

– Хороший человек, – сказала о нем Мэтти. – Ухаживает за теми, кто ранен и болен.

– Что ты имеешь в виду? Кто ранен? – спросила я.

– Многие приезжают с ранами, – ответила Мэтти. – Или с ожогами, например.

Я все еще не понимала.

– Как это? – настаивала я. – Откуда ожоги?

Мэтти посмотрела на меня так долго и внимательно, что мне стало не по себе.

– От горящих сигарет, – сказала она. – На спинах, в основном.

Солнце садилось, и большинство окон, находившихся на солнечной стороне, отражали его яростные лучи, словно внутри домов бушевал пожар, но я ясно видела, что делается на втором этаже у Мэтти. У окна над Иисусом стояла женщина. Волосы ее были тронуты сединой и спадали по плечам, а в руках она держала пару мужских брюк. Она медленно скользила ладонями вдоль стрелок с таким видом, будто складывание этих брюк было главным делом ее жизни и все ее будущее зависело от того, насколько хорошо она справится со своей задачей.

Анхель сдержал слово и пришел – но не для того, чтобы вернуться. Он сообщил Лу Энн, что уезжает. Навсегда. Я в это время возила Черепашку ко врачу, а потому не стала свидетелем сцены расставания; могу сказать только, что у этого человека оказался настоящий талант подложить тебе свинью, пока ты сидишь в приемной доктора Пелиновского. Впрочем, Анхель к моей собственной жизни не имел никакого отношения. Это было чистое совпадение.

Черепашка росла здоровой и крепкой как свежий кукурузный початок, но в конце концов я решила, что ее нужно показать врачу – хотя бы из-за того, что с ней сделали. Лу Энн настойчиво предлагала сообщить обо всем полиции «или куда-нибудь, где занимаются преступлениями», но для этого прошло, конечно, уже слишком много времени. Поначалу я собиралась попросить об осмотре рыжеволосого Терри, но как-то не рискнула. Наконец, по рекомендации Лу Энн, я позвонила в приемную знаменитому доктору Пи, хотя он был немного не того профиля. Но сестра согласилась меня записать и сказала, что в порядке исключения врач осмотрит моего ребенка.

Офис доктора мы нашли без труда, однако, чтобы заполнить карту ребенка, пришлось попотеть. Мне дали форму, в которой содержались вопросы, на большинство из которых у меня просто не было ответа.

– Ты корью болела? – спросила я Черепашку. – А чесоткой? А когда тебе делали прививку от полиомиелита?

Лишь по поводу единственной ее проблемы, о которой я знала, вопросов в форме не оказалось. Хотя, может быть, мне просто не был знаком термин?

Черепашка сидела у меня на коленях, но уже не держалась за меня, как раньше – обе руки ей были нужны, чтобы, захватив на столе в приемной врача журнал, пуститься в поиски овощей. Но ей не слишком повезло: половина женщин, сидевших в приемной, были беременными, и журналы на столиках пестрели рекламой бюстгальтеров для кормящих мам.

Я умела преодолевать практически любые жизненные препятствия, но нельзя вот так просто взять и изобрести человеку медицинскую историю. Подойдя к стойке регистрации, я постучала по стеклу, чтобы привлечь внимание сидевшей там медсестры. Та тоже оказалась беременной, и на мгновение меня охватила паника. В старших классах школы мы шутили, что некоторые кабинеты заговорены на беременность, мол, там даже воду из питьевого фонтанчика трогать нельзя. Неужели и здесь такое?

– Слушаю вас! – сказала медсестра.

На ее бейджике стояло имя «Джил». У нее была белая кожа с широкими розовыми мазками румян возле ушей.

– Я не могу ответить на эти вопросы, – сказала я.

– Вы родительница или опекунша?

– Я за нее в ответе.

– Но нам нужно заполнить историю. Иначе мы не сможем выдать вам карту на прием врача.

– Я почти ничего не знаю о ее прошлом, – сказала я.

– Значит, вы – и не родительница, и не опекунша.

Похоже, у нас начиналась сказка про белого бычка.

– Слушайте, – сказала я. – Я ей не мать, но сейчас она находится на моем попечении. Она больше не живет со своей семьей.

– А, так она у вас в патронате?

Джил тут же успокоилась. Копаясь в новой стопке бумаг, она медленно, понимающе моргнула, показав розовато-сиреневую поверхность накрашенных век, и протянула мне форму с гораздо меньшим количеством вопросов.

– Вы принесли страховое свидетельство и заявление о передаче ответственности?

– Нет.

– Ладно. Не забудьте в следующий раз.

К моменту, когда мы, наконец, сподобились лицезреть доктора Пелиновского, я чувствовала себя так, будто выиграла общенациональное состязание, правильно ответив на все пятьдесят вопросов про производство американского сыра, и доктор стал моим призом. Ему было под пятьдесят, и выглядел он устало. Накрахмаленный белый халат печально висел на его сутулых плечах, и складывалось впечатление, будто вместо груди у него – яма. На ногах он носил черные броги, из которых виднелись нейлоновые носки с рисунком из морских коньков над щиколоткой.

Я стянула с Черепашки футболку, и она вновь вцепилась в меня обеими руками, пока он постукивал молоточком по ее коленкам и светил фонариком в глаза.

– Тук-тук-тук! Кто у нас дома? – спрашивал он при этом, но Черепашка никак не реагировала на его слова, пока он не спросил:

– А где тут у нас картошка?

Ротик ее открылся, она произнесла дружелюбное О, после чего вновь замолчала.

– Я и не думала, что она болеет, никаких проблем у нас нет, – сказала я. – Мне кажется, она в хорошем состоянии.

Доктор заглянул в свой рабочий блокнот.

– В клиническом отношении она представляет собой вполне здорового двухлетнего ребенка, – сказал он.

– Привезла я ее из-за того, что случилось с ней в прошлом. О ней плохо заботились.

Доктор Пелиновский посмотрел на меня, щелкая ручкой.

– Она у меня в патронате, – сказала я, после чего он приподнял брови и кивнул. Просто чудо какое-то! Это новое словечко удовлетворяло буквально всех.

– Вы хотите сказать, что в семье биологических родителей она подвергалась жестокому обращению? – спросил доктор. Похоже, его методика состояла в том, чтобы повторять вам то, что вы только что ему сказали.

– Да, именно так, – отозвалась я, не зная, по правде, как продолжить. И все-таки продолжила:

– Над ней было совершено насилие. Сексуальное насилие.

Доктор Пелиновский, казалось бы, даже не обратил особого внимания на то, что я сказала. Он что-то писал в карте приема. Я ждала, пока он закончит, думая, что мне придется повторить сказанное. Однако он проговорил:

– Я проведу полный осмотр, но я не думаю, что он что-нибудь выявит. Она с вами уже пять месяцев?

– Да, что-то около этого.

Осматривая Черепашку, он рассказывал мне о потертостях и ушибах и о том, как протекает процесс восстановления. Мне вспомнилось, что я точно так же вела себя, спокойная, как свежеподжаренный тост, с Джолин Шэнкс, когда ее мертвый муж лежал под простыней в десяти шагах от нас.