Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич
Директор выслушала ответ, посмотрела на пейзаж на мольберте, сравнила с реальным, потом снова перевела взгляд на Сергея – и опять ее неторопливый, размеренный голос:
– Я понимаю, что, может быть, такое предложение несколько неожиданно, и вы, конечно, вправе отказаться. Но у нас, понимаете, столько одаренных, талантливых детей, которые нуждаются в том, чтобы им дали хоть бы азы рисования, приоткрыли… м-м… – Размеренность вдруг исчезла и услышалось волнение, почти плач. – Хоть показали, что есть такое… искусство. А дальше, может быть, их заинтересует, кого-то из них, и они поедут, будут учиться, заниматься этим всерьез. Да и просто для жизни это не лишнее… – Директор сделала паузу, передохнула, отдышалась, толкнула уговаривание дальше: – Знаете, Сергей Андреевич, у нас в школе почти половины штата учителей недостает. Нет географии, биологии, химии, не говоря уж о музыке, рисовании. А ведь, согласитесь, необходимо, чтобы ребенок развивался… м-м… органично. И ведь неплохие ребята, а время пройдет, не получат…
Сергей слушал, невольно ощущая себя провинившимся учеником, покорно кивал, слова застревали в мозгу цепкими стальными крючками.
– …Вы подумайте, Сергей Андреевич, не торопитесь. И, может, с нового учебного года попробуете. Или, для начала, кружок можно организовать для желающих… С зарплатой у нас не слишком, но хоть – тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, – выплачивают стабильно. Подумайте, хорошо, Сергей Андреевич? Со своей стороны обещаю вам помощь с материалами, дисциплиной… Договорились? Да, Сергей Андреевич?
На это трудно было сказать категоричное: «Нет!» – и Сергей пробормотал:
– Хорошо, да, я подумаю.
– До свидания, – удовлетворенно сказала директор.
– До свидания, – кивнул он, скорей отворачиваясь к холсту.
А потом долго повторял про себя: «Да ну, учителем, на уроки бегать!.. Чушь какая-то!..» Но тут же где-то глупо басило: «А что? Почему бы и не попробовать? Зарплата… Кружок-то можно…»
Работа не шла, голова забилась неожиданным предложением и внутренней перебранкой, не оставалось ничего кроме как вернуться домой.
На другой день он еще раз побывал возле ив, кое-как, наспех, дописал пейзаж. А потом наступил перерыв… Сергея всегда раздражали и надолго выбивали из колеи сомнения, проблемы, требующие однозначного ответа вопросы. И этот разговор с директором школы, ее предложение стали, наверное, причиной очередного охлаждения к живописи. Перерыв и без этого назревал, Сергей чувствовал усталость от напряжения двух с половиной недель ежедневной работы, обдумываний, поисков, и вот – он больше не мог взять в руки кисть, окружающий мир поблек, стал бесцветен и неинтересен ему; хотелось спрятать картины в дальний угол, забыть о них… В городе этот перерыв заполнялся пьянкой или походами в горы, к реке, а то и просто отсыпанием, глазеньем (если, конечно, имелась возможность) в телевизор. А здесь он занялся хозяйством.
Сперва оборудовал баньку, с горем пополам помылся. Затем насадил на черенок найденную в ограде ржавую и тупую лопату и стал вскапывать огород.
– Ты чего эт делашь, сосед?! – удивленно и чуть ли не испуганно крикнул со своего участка Филипьев.
– А что?
– Да трактор тебе в десять минут вспашет всё! За бутылку у всех пашут. Чего лопатой-то мучаться?!
– А когда пашут? – с досадой, что ему помешали, перебили его настроение, спросил Сергей, втыкая лопату в пористую, песчаную землю.
– В начале мая обычно так… – Филипьев помолчал, видимо, что-то обдумывая. – Ты это, лучше… У меня навоз есть, а твоя землица-то жидка стала. Ежели хочешь – удобряй, тележку дам.
Сергей согласился почти с радостью. Его тянуло к какой-нибудь – вообще-то все равно к какой – физической работе. Она выгоняла шлак и утомление, скопившиеся за дни увлеченного писания картин, когда весь он был полон натурой, цветом, поиском, обдумыванием; она наполняла его новыми душевными силами. Нужен был труд руками и в то же время отдых, скрытая, подсознательная подготовка к новой волне вдохновения.
Он возил навоз от соседского коровника на свой огород. Грузил вилами, тащил тележку через проем в прясле, который сделал Филипьев, сняв две жердины, крепящиеся проволочками; вываливал навоз кучами метрах в пяти друг от друга… Занятие увлекло, он пытался думать о постороннем, но мысли скакали, то цепляясь за какой-нибудь дефект в одной из картин, который ему только что ясно увиделся, то представлялось, как вспашут и он будет садить здесь картошку, то хотел представить, что сейчас делают его друзья в городе, то о Наде пытался размышлять, то вспоминал зажатый скалами Енисей…
Совершая одни и те же движения, Сергей не ощущал усталости, но тяжесть уже начинала сдавливать тело, стягивала цепкой хваткой мышцы рук, спины, ног.
– Вот это дело! – похвалил Филипьев, снова выдергивая Сергея из забытья работой. – Быстренько ты… Уже, считай, половину участка затаскал. – Пробежал прищуренными глазами по огороду. – Теперь картошка у тебя во будет! – и показал свой огромный, корявый и коричневый, действительно очень похожий на клубень кулак.
Сели на бревно у коровника перекурить. Только сейчас Сергей почувствовал острую, но приятную боль, покалывание, и стал нарочно пошевеливаться, раздражая эту боль и прислушиваясь к ней. Это была не боль болезни, а, наоборот, развития, роста, ломки организма; она напоминала забытую детскую боль, когда режутся коренные зубы, выталкивая из десен слабые молочные… Пот пощипывал глаза, приходилось часто моргать, и веки тоже слабо, но ощутимо побаливали, будто стали тяжелее, и кожа на них натянулась.
– Ты, это, Серёг, работу за рога особо-то не хватай, – советовал ему сосед, дымя своей самокруткой, забитой пахучим, самосадным табаком. – Она и поддеть могёт… Вот приехал тут мужичок к нам сюда из Братска. «Не понимаю, – говорит, – как вы так живете, как в штаны навалили. Вот я вам покажу, как надо хозяйствовать!» Ну, дом строить начал – терем целый. Два этажа, гараж под им, комнат штук пять. Баню тут же здоровенную, тоже как изба настояща. Развел животины ферму, на огороде всё каки-то теплицы с печами, парники несусветные. И чего? На три года неполных его и хватило. Пришел как-то: «Всё, шабаш, устал!» И бросил, запил… Счас дом стоит недостроенный, сам в бане живет, жена его с ребятишками в засыпушке – вот-вот крыша рухнет; машину по пьяни разбил… Надорвался мужик, и всё… Тут потихоньку надо, ведь всю жизнь так, силы-то, их растянуть надо. Эт самое – распределить.
…В два дня он перетаскал на свое поле весь навоз. Тело с непривычки ломило страшно, сон от усталости долго не приходил, зато потом обрушивался черным, огромным камнем; ничего не снилось, ночь пролетала как миг, не принося физического облегчения, не восстанавливая, кажется, сожженную энергию.
Отлежавшись, пригасив ломоту, Сергей истопил баню, смыл с себя пот, землю, запах навоза. Перед обломком мутного зеркала подправил бороду, оделся посвежее и вечером пошел к Наде. Вместо банки нес завернутый в газету холстик. Решил подарить ей «Молочницу»… На днях, копаясь в заваленной поломанной мебелью, какими-то сопревшими тряпками, рассохшимися кадками летней кухне, он обнаружил большой и ровный кусок ДВП. Напилил несколько узких, но чуть шире подрамника полосок, прибил по бокам полотна; это был единственный возможный здесь способ обрамить картину, придать более-менее законченный вид – собрать ее… С внутренней стороны он загнул на подрамнике два гвоздика, привязал к ним веревочку. Может, захочет Надя повесить на стену…
– Добрый вечер, Надежда Викторовна! Можно?
– Да, проходите, конечно! – Надя, улыбаясь, смотрела на него; увидев сверток, наигранно испугалась: – А что ж вы без банки? Неужели разбили?
– Нет-нет. Я вот… принес вам… – неловко снимая газету с холста, хрипловатым от волнения голосом произнес Сергей. – Вот…
– О-ой!
Таким женским, искренним было это «о-ой!» и так засмеялись, засветились добрым светом глаза, когда смотрела Надя на картину, что Сергей с неожиданной остротой почувствовал, как тянет его к этой женщине, хотелось быть и быть с ней, видеть ее всегда, слушать журчание ее голоса, слышать трогательно-наивные слова… Когда собирался и шел, думал сделать ей приятное, исполнить просьбу, показать свою работу, а сейчас понял, что это нужно в первую очередь ему самому и что картина, подарок – лишь повод явиться не как покупателю молока, а в другом качестве, и это качество Сергей боялся и не хотел себе называть.
