Дуглас Кеннеди - Пять дней
В общем, было много резонных причин сказать Ричарду: «Пожалуй, уже поздно, мне пора», но что-то во мне — доселе неведомое, ведь я человек осторожный, — взбрыкнуло, и я, сама того не желая, ответила:
— Я бы выпила еще бокал, если вы составите мне компанию.
Ричард на мгновение опешил, словно он тоже считал, что было бы лучше, если б мы уже распрощались и оправились в гостиницу каждый своим путем. Но потом мгновенное замешательство прошло, его лицо озарила улыбка, и он произнес удивительные слова:
— Если вы готовы, я тоже готов.
Глава 5
Второй бокал растянулся на два часа. Я не осознавала, что время летит так быстро, пока кто-то не уведомил нас, что уже и впрямь поздно. Ну, хорошо, согласна, я немного покривила душой. Раз или два я задумывалась о том, что мы все говорим, говорим, говорим — ведем остроумную беседу, причем так увлеченно, непринужденно (я почувствовала себя страшной эгоисткой от того, что отметила это) — и что я игнорирую свой внутренний голос, время от времени раздражавший меня напоминанием о том, что уже поздно. И я медленно потягивала вино, опасаясь, что, если слишком быстро осушу свой второй бокал, это спровоцирует нервный обмен репликами о том, что пора расходиться, тем более что нам обоим садиться за руль и завтра с утра у нас обоих дела.
Однако я забегаю вперед. Мы согласились выпить по второму бокалу вина. Когда наш заказ принесли, Ричард намекнул официанту, чтобы он больше не беспокоил нас, сказав просто:
— Хорошо, больше ничего не нужно.
Официант понимающе кивнул и оставил нас в покое. Как только он удалился, Ричард заявил:
— Держу пари, он выпускник МТИ,[25] пишет диссертацию по астрофизике и жалеет, что ему четыре дня в неделю приходится надевать форму солдат французского Иностранного легиона и работать за чаевые.
— По крайней мере, он знает, что, если все пойдет хорошо, через пару лет он получит профессорскую должность или место в престижной исследовательской лаборатории и своими навыками официанта, приобретенными за год работы в кембриджской «Касабланке», будет щеголять как своего рода коронным номером на вечеринках.
— Если у астрофизиков есть коронные номера.
— У кого их нет?
— Так-так. И какой же ваш коронный номер?
— У меня его нет.
— Но вы же сами только что сказали…
— Вот всегда так. Скажешь что-то остроумное и попадешь впросак.
— Ну, хорошо, попробую выразиться иначе. Допустим, я попрошу вас спеть что-нибудь…
— У меня ужасный голос, — ответила я.
— Или что-нибудь сыграть?
— Увы, я не училась игре на музыкальных инструментах, о чем теперь глубоко сожалею.
— Ну, продекламировать?
Я на мгновение внутренне сжалась в комок, замерла — и тем самым по глупости выдала себя.
— Значит, вы декламируете? — уточнил Ричард, расплывшись в улыбке.
— Почему вы так решили?
— Вы покраснели.
— О боже…
— Ну и зачем же смущаться? — спросил Ричард.
— Не знаю. Может, потому…
— Итак?
— Стихи, — выпалила я — прямо, откровенно, как на исповеди. — Я читаю стихи.
— Потрясающе.
— Откуда вы знаете? Вы же меня никогда не слышали.
— Так прочтите.
— Исключено.
— Почему?
— Потому что… я вас не знаю.
Едва я это произнесла, на меня накатил смех.
— Простите-простите, — извинилась я. — Какая нелепость.
— Нет, вы просто восхитительно старомодны: «Я никогда не читаю стихи на первом свидании».
Я снова напряглась, бросила отрывисто:
— При чем тут первое свидание?
Теперь смутился Ричард:
— Наверно, глупее ничего еще в жизни не говорил. Сущая наглость с моей стороны.
— Я просто хотела прояснить ситуацию.
— Мне это и без того было ясно. Просто иногда я сначала говорю, а потом думаю. Но у меня и в мыслях не было…
— Эмили Дикинсон, — услышала я свой голос.
— Что?
— Стихи, что я читаю. Часто это Эмили Дикинсон.
— Поразительно.
— Или странно.
— Почему странно? Вот если б вы назвали Эдгара Аллана По или, не дай бог, Лавкрафта…
— Он не писал стихов.
— Пусть он самый расхваленный американский писатель, но я никогда не был поклонником высокой готики. Пожалуй, мне нравятся вещи, в которых описываются сердечные дела, повседневная жизнь…
— Как у Эмили Дикинсон.
— Или у Роберта Фроста.
— Роберт Фрост теперь в немилости, — заметила я. — Все называют его старым янки, старомодным поэтом. Но такие строки, как «Лес чуден, темен и глубок. Но должен я вернуться в срок; И до ночлега путь далек…»,[26] — символ американской пасторальной поэзии, их могут оценить даже водители грузовиков.
— В отличие от поэзии Уоллеса Стивенса.
— Кстати, он занимался страхованием. И работал в Хартфорде, столице страхового бизнеса Америки.
— И такая есть?
Уф.
— Простите. Непорядочно с моей стороны.
— Однако вы правы. Хотя Хартфорд мало чем может похвастать.
— Какое-то время там жил Марк Твен… когда занимался страхованием.
Ричард на мгновение погрузился в раздумья, явно пытаясь составить мнение обо мне.
— Я что-то не то сказала? — спросила я.
— Напротив. Просто я поражен вашими познаниями.
— Не так уж много я знаю.
— Но вам известно о ранней — нелитературной — деятельности Марка Твена, вы ссылаетесь на Уоллеса Стивенса.
— Я не ссылалась на Уоллеса Стивенса. Я говорила о Роберте Фросте.
— Какое ваше любимое стихотворение Фроста? — спросил он.
— Пожалуй, оно наименее типичное для его творчества и самое тревожное из всех его стихотворений…
— «Огонь и лед»?
Теперь я внимательно взглянула на Ричарда, заметила:
— А вы разбираетесь в поэзии.
На этот раз я не увидела смущенной улыбки, он не прятал глаза, а смотрел на меня открыто.
— Я говорю с вами обо всем этом лишь потому, что вы разбираетесь в поэзии.
— А я говорю вам все это, потому что вы разбираетесь в поэзии. Поверьте, очень редко встретишь человека, который знаком со стихотворением «Огонь и лед».
— Но наизусть я его не знаю.
— Наверняка знаете.
Чтобы успокоиться, я отпила из бокала большой глоток вина. Опустила голову, собираясь с мыслями. Мне вспомнились школа, выпускной класс, тот день, когда мой учитель английского, мистер Адамс, попросил меня встать перед полным актовым залом и прочитать…
