Василий Белов - Кануны
— Здорово ночевали, хозяева!
— Проходи, Евграф Анфимович, проходи, Иван Никитович.
Клюшин вставлял в светец очередную лучину, керосин экономили.
В избе было тепло и дымно, чистые половики глушили шаги. Стариков не было, ушли по другоизбам. Таисья — жена Клюшина — сеяла в кути муку, слышались шлепки ладоней о веко решета. В углу тусклой фольгой мерцали иконы. На гвоздике, под тетеревиными крыльями и хвостом, приколоченными к неоклеенной стене, висели отрывной календарь, полотенце и треугольное, в крашеной самодельной оправе зеркало. Клюшин отодвинул вершу, которую вязал, и потянулся за кисетом.
— Что не бывали, мужики, на озере-то?
— Какое, бывали, — махнул рукой Евграф и подмигнул, кивая в сторону перегородки.
— Таисья! — догадался Клюшин. — Сходила бы ты к Новожиловым, тебя Наталья пряжу звала сновать.
— И чего плетешь, пустомеля? — Таисья вышла из кути. — Кто это по вечерам при лучине пряжу-то снует?
— Ну, все одно, сходила бы…
— Какие такие секреты завелись? — заворчала баба, однако накинула казачок.
В дверях она чуть не столкнулась с Павлом.
— Вот, еще один. Чего это вы? Тоже коммуну устраивать надумали?
Она ушла, а Павел выставил бутылку на стол.
— Ну, Степан Петрович! Дело за тобой. Ты как хочешь, а нам уж не отступать…
— Не отступать… — неуверенно добавил Евграф.
— Смекнул, в чем дело-то? — спросил Иван Никитич.
— Да, кажись, смекнул. Что, Паша, поди, лешева деревина на пути встала? Гляди, парень… Я уж, когда за сеном-то ездили, все, думаю, увидит Пашка эту деревину.
— Пошто лешева-то?
— Вон пусть Евграф расскажет, он мастак говорить.
— А вот, — начал Евграф, — еще мой дедушко сказывал, как евонной дедушко Онисим эту лесину хотел, значит, срубить. Ему на нижний ряд надо, покрепче. Пошел он в лес, и вот его чего-то ломает, вот ломает… Будто с большого похмелья, а старик сроду в рот ничего не брал, окромя квасу.
— Ну и что?
— Слушай, слушай, он тебе наврет, — усмехнулся Клюшин.
— А то, что дошел он до ручья, хватил за кушак, а топора-то и нет. Оставил дома. Что, думает, сроду такой конфузии не было, без топора в лес пришел. Сходил домой за топором, нашел эту деревину. Смолы пожевал, на ладони поплевал. Здоровый был, в плечах, что печь, ножищи, как бревна. Размахнулся, ударил под корень, а из-под топора искры ворохом. Топорище пополам, а топор звякнул и улетел. А уж на что был мастак топорища делать.
— Хм.
— Вот тебе и хмы. Это его он не допустил до нее.
— Трепотня одна, — отмахивался Пашка. — Где у тебя, Петрович, эта… посуда-то?
После одной стопки мужики только крякали да отмалчивались, после двух заговорили, после трех ударили по рукам. Клюшина не пришлось долго уговаривать.
— Ну, Паша, гляди, ежели… вся надия на тебя, не подведи, нам под старость лет по миру ходить не больно способно.
— Да уж… этого, того… рисковое дело, конешно.
— Чего быть, тому не миновать, давай…
— С богом…
Решили сразу же собирать помочи, чтобы начать новое, небывалое для Шибанихи дело.
Павел с тестем пришли домой за полночь. Иван Никитич полез на полати, а зять поднялся наверх, нащупал кровать, сел на край. Верушка пробудилась, теплая, ласковая, зашептала про только что приснившийся сон:
— Ой, Пашенька, иду я по тому берегу, а трава у меня на глазах так и растет, так и растет. И будто ты мне машешь рукой с этого берега, а я ищу, бегу, а ты машешь; к добру ли? Люблю я тебя, уж так люблю, душа выболела… А все чего-то сердце щемит, будто перед бедой.
— Полно, что ты. — Павел обнял Верушку, накинул на нее ласковое шубное одеяло. — Какая беда? Послушай, что я тебе скажу. Знаешь ту деревину, что около ваших гарей? Высокая, густющая…
— Боюсь я ее…
— Вот слушай, надумали мы мельницу. Никто, кроме нас, не знает, одной тебе говорю, помоги ты мне, не оставь одного. А уж я тебя на руках буду носить, слова худого век не скажу…
Вера охнула, обвила рукой крепкую мужнину шею. К утру промочила слезами Павлову рубаху, не сомкнула глаз до того, пока не встала Аксинья и не начала щепать для растопки лучину.
Иван Никитич тоже не спал всю ночь, полати под ним то и дело постанывали, шелестела луковая кожура.
XIII
От свадьбы осталось полпуда ржаного солоду; на помочи сварили две насадки хорошего пива. Иван Никитич купил десять бутылок вина, Аксинья испекла полубелые пироги. Сварили кадушку овсяного киселя и наделали саламату.
Помочи намечены были на воскресенье. За два дня до этого Павел сам из дома в дом обошел всю деревню, никто не отказался прийти. Обед решили устраивать в дому у Евграфа. Задолго до рассвета собрались точить топоры. Евграф шаркал напильником зубья поперечной пилы, дед Никита, в шубенке, подпоясанный кушачком, вертел новые запасные завертки. Иван Никитич сидел на точильных станках, держа зажатый в жомке зятев топор. Павел без передыху крутил точило, Палашку призвали ложкой подливать на точило воду. До бабьего обряда мужики выточили топоры, пилы, долота, стамески, скобель и заступ.
Народ, кто на дровнях с подсанками, кто с одними топорами, уже подъезжал и подходил к дому. Пришел даже Носопырь, в лаптях, с кошелем на плече.
— Ну, теперь дело будет, — сказал Жучок своим сиротским голосом и привязал лошадь к чужим дровням. — Олексей, а Олексей?
— Ось? Худо я чую-то.
— У тебя чего в сумке-то, не вино?
— Была вина, да вся прощена.
— Ежели вино, так садись на мои дровни.
— Северьяну Кузьмичу, для аппетиту, для харчу, закурим да и потурим! — Акиндин Судейкин предлагал Жучку закурить.
Жучок никогда не отказывался от чужого табаку. Он свернул, затянулся, но тут же, матерясь, бросил цигарку в снег. Акиндин подсунул вместо табаку неизвестно чего и теперь, довольный, уже здоровался с Савватеем Климовым:
— Савва, любезный друг, каково ночевал?
— А худо, мать-перемать!
— Что, врозь со старухой?
— Ну! Да, видно, сам виноват, устарел маленько!
— А ты вот что. Раз такое дело, ты мышонка подвязывай.
Бабы, стоявшие рядом, в темноте, заплевались, а он, не останавливаясь, продолжал давать Савве Климову полезные советы.
Вскоре подъехали на дровнях Микуленок, Иван Нечаев и Володя Зырин. Последним, правда, без топора, пришел на помочи отец Николай.
— Ты, батюшка, пошто без кобылы-то? — спросил Савватей. — Вроде бы она у тебя нежеребая.
Поп Рыжко пропустил мимо ушей ехидную обмолвку Климова: все знали, какая у него худая кобыла. Он попросил у Евграфа топор и рукавицы, в наказание Савватею уселся к нему на дровни.
