Эмманюэль Роблес - На городских холмах
В больнице люди в белых халатах пытаются спасти жизнь этого человека, которая ускользает из него через две маленькие дырочки, пробитые мною, Смайлом, в груди могущественного Альмаро!.. В груди того, кто хотел царить в своем огромном поместье Афлу! Целые дуары зависели бы от него! А как бы он эксплуатировал своих батраков! Они ведь только полудикие бедуины, не так ли?
Может быть, и Сориа тоже знает о происшествии? Может быть, он прислушивается, не раздадутся ли на лестнице мои шаги? На мгновенье я почувствовал себя взволнованным, вспомнив его огорчение, его помертвевшее лицо, его глаза, которые не умели плакать… Но теперь мне не было никакого дела до всего этого. В ушах у меня звучал вальс. И внезапно убежище это показалось мне отвратительным. Почему бы мне не покончить с этим ожиданием и не пробраться к Атару, в Уджду? Деньги у меня еще остались. Я не боялся никого и ничего. Уничтожив Альмаро, я с лихвой рассчитался за все!
Узнав о покушении, взволнованная Моника, наверно, поняла, что всю последнюю ночь, лежа рядом с ней, я думал о человеке, которого мне предстояло убить. Но разве она сама не носила в своем сердце образ другого? «Твое письмо доставило мне огромную радость». Я чувствовал, что образ Моники медленно уходит из моего сознания — так же, как гаснет лихорадка, которая так долго жгла кровь.
В горле пересохло от нестерпимой жары, и, вконец измученный, я повалился на топчан. Шарманка на карусели снова заиграла вальс из «Веселой вдовы». Я зажал ладонями уши, чтобы больше ничего не слышать, и все-таки различил гудок поезда, мчавшегося мимо станции Хуссейн-Дей. Гудок этот надолго повис в воздухе, словно вопль зверя, в ужасе бегущего прочь. Мне вспомнился длинный состав, зажженные в ночи огни, поездка с Фурнье… И меня охватило какое-то животное желание тоже бежать отсюда. Но Фернандес обещал мне не терять времени даром.
Если меня поймают, почтенные судьи торжественно приговорят меня к смерти, и это казалось мне излишним, ибо еще до того, как убить Альмаро, я был уже приговорен. Немного позже, немного раньше — не все ли равно?.. Но раз уж мне суждено умереть, я испытывал некоторое утешение при мысли, что жизнь моя послужила уничтожению хоть малой толики той несправедливости и тех несчастий, которые навалились на нас! Ах, да, Сориа!.. Я знал, что именно он возразил бы мне. Забыть! Все забыть!.. В этот вечер в этом деревянном душном сундуке мне страстно хотелось быть правым, быть в согласии с самим собой. В иные минуты я не испытывал одиночества: товарищи поддерживали, подбадривали меня. Они говорили обо мне, хвалили меня, самоотверженно оберегали. Моментами же, наоборот, я чувствовал себя потерянным, оторванным ото всех, каким-то голым. Я попытался мысленно бросить вызов своим судьям. Но пот заливал мне лоб и щеки, руки дрожали. Стоило мне только осознать, что они дрожат, как я тут же порывисто вскочил, испытывая отвращение к тому страху, который зарождался во мне словно болезнь. На мгновенье я зажег свет. Роже не советовал этого делать. Со стены мне улыбались портреты американских актрис. Казалось, огромные сверкающие глаза всех этих молоденьких и красивых девушек следили за малейшим моим движением. Моника тоже иногда смотрела на меня таким же вот взглядом — то нежным, то лукавым, то многообещающим… Я погасил свет. От жары потрескивали доски. Я вытер пот со лба и шеи. Потом резким движением опустил жалюзи, и свежесть ночи омыла мне лицо. Радостное оживление ярмарки, казалось, вплотную приблизилось ко мне. Я увидел небо, усыпанное звездами, кусочек моря между двумя крышами, огоньки вдалеке, на мысе Матифу, и не смог больше противиться их зову…
VIIПоезд, залитый лунным светом, мчался вперед. Всю ночь я простоял в коридоре.
Поля были окутаны холодным мертвенным светом. Я был спокоен. На вокзале все прошло хорошо. Лишь один раз, когда я брал билет, меня охватило внезапное волнение: какой-то нищий араб посмотрел на меня так пристально, что во мне невольно шевельнулось подозрение, но потом я заметил, что нищий этот — обычный юродивый.
Теперь я думал о том, как удивятся Атар и мои братья, снова увидев меня. Я пойду в Уджду той же дорогой, по которой шел тогда с Фурнье.
Поезд миновал Милиану, пронесся по мосту через Шелиф. (Речка казалась совсем желтой от лунного света.)
Может быть, другие Альмаро будут теперь жить под страхом возмездия. В любой момент перед ними может неожиданно возникнуть какой-нибудь человек и простым движением руки уничтожить всю их самоуверенность, все высокомерие, всю их ничтожную гордость.
Утром, едва забрезжил рассвет, поезд остановился у вокзала Сент-Барб-дю-Тлела. Почтовый на Уджду стоял уже на другом пути. Надо ждать двадцать минут. На перроне продавали оранские газеты. Оба оранских листка опубликовали сообщение Алжирского агентства. Заметка была короткой, в ней лаконично сообщалось об убийстве Альмаро. Но заканчивалась она такой фразой: «Смайл бен Лахдар, подозреваемый в убийстве, бежал».
Я тщательно свернул газеты, положил их на скамейку и направился к буфету, который осаждала толпа толкающихся и орущих во всю глотку пассажиров.
Паровоз медленно разводил пары. Надо было отцепить несколько вагонов и прицепить их к тому составу, что отправлялся в Марокко. Сквозь многоголосый гул, стоявший в зале, я слышал свистки маневрового паровоза, скрежет осей, лязг буферов, и, как ни глупо, звуки эти действовали на меня успокаивающе.
Я смешался с толпой, осаждавшей буфетную стойку. Меня мучила жажда, но главное — мне не хотелось попасться на глаза шпикам, которые, конечно же, торчали в зале. Я пробрался к уголку стойки и оказался как раз напротив громадного зеркала, занимавшего всю заднюю стенку. За стойкой суетились две молоденькие буфетчицы, к которым взывали одновременно десять, а то и двадцать голосов. Мне удалось заполучить стакан обжигающего черного кофе. Я очень устал — сказывалась бессонная ночь, а все это царившее вокруг оживление, казалось, утомляло еще больше. В зеркале мельтешили передо мной кривляющиеся морды, занесенные кверху руки, четко проступавшие в ярком солнечном свете, — и все это казалось искромсанным, истерзанным, раздробленным из-за беспорядочной суетни пассажиров. Изредка в этом месиве вспыхивали многоцветной радугой отблески стаканов или бутылок с сиропом. Я машинально глянул на свое отражение в зеркале и увидел вытянувшееся лицо, опустошенный взгляд… Как раз в эту минуту рядом со мной облокотился на стойку какой-то мужчина, и у меня в висках бешено застучала кровь. Показалось, будто весь отраженный зеркалом свет снопом ударил мне прямо в глаза. Все зеркало словно превратилось в огромный прожектор…
Я почувствовал, что рука соседа упирается мне в плечо. Только не шевелиться. Может быть, он не заметил меня? Сам-то я прекрасно видел в зеркале его лицо. Как и всегда, на нем была феска гранатного цвета и голубой шелковый галстук. Он помешивал ложечкой кофе в стакане. Сейчас я отодвинусь от него… Но он поднял голову и, не оборачиваясь, словно обращался не ко мне, а к моему отражению в зеркале, тихо заговорил со мной, и я отчетливо услышал каждое его слово.
(Все люди в зале как бы мгновенно окаменели.)
Он медленно сказал по-арабски:
— Приветствую тебя, Смайл бен Лахдар, сын мой и мой несчастный брат…
Зеркала больше не было — был только глубокий зеленый омут, где в брызгах света метались чьи-то тени, и среди них маячили лишь два лица, два наших лица… Я хрипло ответил (слова раздирали мне горло):
— Я тоже приветствую тебя, Брагим Рамани Сиди Шейк…
И жадно проглотил оставшийся в стакане кофе.
Торопясь и толкаясь, из зала вышли пассажиры, ожидавшие поезда на Оран. Я услышал раскатистые трели свистков. Кто-то крикнул:
— Но это же всего десять франков! Пусть пропадают.
В зале остались только пассажиры, ожидавшие экспресс на Уджду.
Я снова взглянул в зеркало. Я увидел себя как бы со стороны, рядом с инспектором, и мне показалось, что все это не имеет ко мне никакого отношения… Что эти двое — этот другой «я» (мое отражение в зеркале), бледный и осунувшийся, и этот полицейский — пойдут сейчас вместе, а я, настоящий я, останусь здесь, в зале, и буду ждать своего поезда в Марокко.
Рамани спросил одну из буфетчиц — маленькую блондинку с печальными глазами:
— Нельзя ли еще стаканчик кофе?
На путях пыхтел уже другой паровоз — тот самый, что скоро двинется на запад. И снова с острым любопытством прислушался я к лязгу буферов, к скрежету вагонных осей.
— Морис! Морис! — радостно кричал кто-то.
Зал опустел.
Шум на перроне внезапно стих. Раздались два настойчивых свистка: «Не меня ли окликают, не меня ли зовут?» В первый раз шевельнулось во мне беспокойство. Медленно, до отчаяния медленно тронулся поезд, уходивший в Марокко.
Вагоны, скользившие все быстрее и быстрее, слились в зеркале в ярко искрящуюся полосу, мелькавшую перед глазами, словно карусель. Но вот внезапно оборвался перестук колес, и в зал ворвалась слабая волна теплого воздуха, а вместе с ней и трепетный гул полей, объятых полыхающим небом, и исступленная песня далеких стрекоз. И только тогда я почувствовал, что я пленник, настоящий пленник.
