Федор Полканов - Рабочая гипотеза.
– Ну и характерец у меня, знаешь ли… Думаешь, я нарочно? Назло? Вовсе нет. Просто первая реакция у меня – возразить. Сначала меня все возмущает, что бы ты ни сказал!
При подобных ситуациях лучше молчать, и тогда она продолжит свои покаяния. Но если откроешь рот: самокритика, мол, дивная вещь, полезно и современно – тогда держись…
– Сам хорош! Думаешь: положительный герой эпохи? Как бы не так! Бабник – раз, самовлюбленный эгоист – два, теоретик, как следствие предыдущего, – три! Лопух в мятых штанах!
Короче говоря, с изрядной сумасшедшинкой это премилое создание!
Прямая противоположность Валентине: та, бывало, ловит каждое слово, хоть и понимает разве что половину, эта же все на лету схватывает, но попробуй заставь выслушать!
При всем при этом – блестящий экспериментатор. Гм, обязательное ли это качество для жены?..
Наука зиждется на трех китах: эксперимент, теория, оргработа. Что такое теоретик, Громов по себе знает, организатором, хочет он того или нет, заставляет быть жизнь, ну, а экспериментатора он может наблюдать каждый день. Однако попробуй проследи тайные тропы, которыми движется мысль этого экспериментатора! Поэтому Громов доволен, когда удается понаблюдать за экспериментатором совершенно иного типа.
Это Петр Петрович Бабушкин, работник одного из институтов Медицинской академии. Чтобы вычленить роль головного мозга, у Громова и Котовой появилась нужда облучить однодневных мышат, экранируя им попеременно то туловище, то голову. У Бабушкина в этом отношении был опыт, он даже изобрел контейнер, хитроумный и очень удобный. Естественно, они поехали к Бабушкину.
Петр Петрович, пожилой, с аккуратной бородкой а-ля Шаровский и вообще чем-то напоминающий Ивана Ивановича – несомненный его ученик, типичный представитель школы, – принял их очень любезно, показал контейнер из оргстекла, который Леониду представился чудом экспериментальной техники, развернул на столе чертежи. Громов восторгался довольно шумно: Бабушкин ему понравился, а, кроме того, шумные восторги в данном случае были воспитательным мероприятием по отношению к Елизавете.
– Просто и хорошо. Удивляюсь, как вы додумались!
Выслушав это, Бабушкин достал папку. В ней были записи и расчеты, все аккуратно до крайности, многое подчеркнуто разноцветными карандашиками. Леонид подтолкнул Лизу локтем: учись! У человека записи, по которым при желании легко написать книгу. У Котовой лицо непонятное, словно гримаса на нем обращена сейчас внутрь.
Леонид вынул фотоаппарат из чехла, снял контейнер, снял чертежи – может пригодиться, в памяти все не удержишь. А Елизавета лишь повертела в руках контейнер, причем в какой-то момент Леонид встревожился, как бы чего не ляпнула: она усмехнулась.
Распрощались с Петром Петровичем, и еле успел Леонид прикрыть дверь, Елизавета начала:
– Бабушкин, Дедушкин, Прапрадедушкин – пыль веков…
– Завидуешь?
– Ужасно!
Вышли из здания, сели в троллейбус, и тотчас Елизавета попросила листок бумаги. Леонид передал ей записную книжку и ручку, начал смотреть, что это она вырисовывает. Нечто вроде нижней половины перекрещивающихся на нуле синусоидальных кривых, причем от отрицательных вершин вниз шли черточки. Что бы это могло быть?
– Стая галок?
– Невежда! Неужели не видишь: мышиные попы. Вот хвостики.
Решительно ничего Леонид не понял, разъяснять же Елизавета не собиралась. Просто распорядилась:
– Я в институт поеду, а ты сойдешь у аптеки, купишь моток лейкопластыря. Уж мне Дедушкин-Прапрадедушкин!
Громов сошел у аптеки, купил лейкопластырь. А когда пришел в институт, у Елизаветы уже все было готово. Свой чертеж она перенесла на миллиметровку и приклеила к деревянной пластинке.
– Теперь дошло?
Ничего до Леонида пока что еще не дошло, и он протянул ей лейкопластырь. Отмотав полосочку, Лиза прилепила лейкопластырь на свой чертеж, а потом – раз-раз-раз! – натыкала спинками вниз мышаток. Голенькие, малоподвижные, они приклеились и никуда не могли теперь деться, а экранировать свинцом – это уже проще простого.
– Равнение будем держать по хвостам – чтоб ложились точненько на полоски. Ох уж мне Распрабабушкин!
Вот и все. Метод ее, донельзя примитивный, обеспечивал не меньшую, чем у Бабушкина, надежность, но при этом избавлял от хождений по разным начальникам и мастерским – не нужен теперь контейнер – и, значит, экономил время.
Попробуй тут разберись, что же такое экспериментатор! Ну, интуиция – явно и несомненно интуиция играет здесь первостепенную роль. Подтолкнул и визит к Бабушкину, возбудив чувство противоречия: раз уж Бабушкин создал сложный контейнер, Елизавета просто-напросто не могла не придумать что-либо сногсшибательное по простоте.
Зима принесла снег, прихватила с собой и желание пройтись на лыжах. У Громова этого желания не было уже несколько лет – аспирантура, работа, болезнь Вали; поэтому, когда оно появилось, он усомнился: не слишком ли поздно, не стар ли он?
Елизавета беспощадна:
– Конечно, стар! Несомненно – развалина. Но я убегать вперед не буду, а потихоньку могут и старики.
На первый раз они решили далеко не ездить, ограничиться Сокольниками. Еще в метро Лиза с опаской поглядывала на лыжи Леонида: уж очень они у него роскошные; она таких, по правде сказать, и не видела.
– Раньше, когда ты был молодой, ты хорошо катался?
– На лыжах, Лизонька, обычно ходят. Катаются на саночках с горки. Кстати, какой у тебя по лыжам разряд?
– Первый, конечно, первый…
Услышав о первом разряде, Леонид понял, что ему предстоит обучить Лизу лыжной премудрости.
В Сокольниках дело быстро пошло на лад: Лиза падала, он ее поднимал, она снова падала, он поднимал снова. Потом они нашли скамеечку, и Леонид, стряхнув с нее снег, сказал:
– У меня к тебе просьба: будь моим тренером. Сядь здесь и с высоты своего перворазрядного величия смотри, как я пойду. Сделаю кружок и вернусь минут через десять, не больше; хочется немножко размять старые косточки. А ты потом выскажешь замечания насчет моей техники.
Он на самом деле покинул ее только на десять минут, пройдя за это время несколько километров.
Они еще три раза были в Сокольниках, потом Елизавета сказала:
– Я обрела форму, и мы можем совершить настоящий поход. Ты не устанешь?
Поехали поездом до Малоярославца, оттуда автобусом в сторону, а дальше – на лыжах.
Сначала шли вдоль шоссе, и справа мелькали машины, а слева манила, звала к себе роща. Потом хрустальный звон сучьев на ветерке переместился вверх: роща осталась позади, и слева был настоящий лес. И они свернули в него, пошли нехоженым снегом.
Сверху был рыхлый снег, под ним корочка, потом снег плотный, но чувствовал это лишь Леонид. Лиза же видела перед собой только струну лыжни и шла, шла по ней, довольно размеренно, довольно четко. Сначала сбоку тянулась заячья стежка, потом лыжня пересекла след лисы, а дальше, на опушке, они любовались стайкою снегирей, неправдоподобно яркая краса которых не казалась неуместной в красноватых лучах низкого уже солнца.
Дальше путь им пересекла река, и они спустились к ней, каждый как мог: Леонид на лыжах, Лиза – опираясь на максимальное число точек. По льду шли долго, и когда, наконец, справа на пригорке показалась деревня, слева они увидали закат, лиловый, тонущий в дымке, перечеркнутый облаком, не московский.
Леонид быстро нашел подходящий дом, где им отвели отдельную комнату. Они сидели и пили чай, а Елизаветины глаза сверлили – с ума сойти можно! И Леонид – дернул его черт! – положил руку ей на плечо. Она отодвинулась, сказала жестко:
– Товарищ Громов, прошу не нарушать мой суверенитет!
Обижаться не стоило, да Леонид и не обиделся. Но все же на всякий случай сдвинул брови: подействовал приспособительный защитный инстинкт, выработанный в общениях с Елизаветой. И тогда она опустила вдруг голову на стол, прижалась на миг щекою к его руке, шепнула:
– Ой, Громов…
После этого можно было погладить рукою по голове, можно было и обнять. Но он не шевельнулся, только сжал ее руку.
– Что, Котова?
И когда Лиза спросила:
– Как у вас было с Валентиной? С самого начала?
Он рассказал.
В сентябре сорок первого Леонид был ранен.
Долго дымил санитарный эшелон, оставляя позади не только запах дыма, но и запахи лекарств и солдатских ран. В дождливый осенний день докатился, наконец, эшелон до Свердловска, и здесь, во дворе госпиталя, Громову помогла сойти с машины молоденькая каштанововолосая сестричка. В карих глазах ее было все неподдельным, искренним, и Леонид сестричку заметил, спросил:
– Скажите, как ваше имя?
– Валя.
А через два месяца она провожала его на фронт.
Когда эшелон загудел, он шагнул к ней и крепко-крепко поцеловал в губы.
– Будешь писать, сестренка?
– Пока жива… А встретимся в университете.
